— Все по — другому, — сказал Дына серьезно и тихо. — Совсем не так, как мне думалось. Непостижимо.
Я не понимал его, полагая сначала, что он шутит. Он внимательно смотрел в окно на пустынные улицы, провожая взглядом каждого прохожего, словно хотел увидеть какой‑то другой, желанный образ. Но этим теплым майским утром заборы и стены пестрели плакатами, первые празднично одетые люди выходили из домов, на небольшой площади собирались подростки с велосипедами, монашка в огромном белом чепце вела стайку ребятишек в одинаковых небесно — голубых халатиках. Рты у детей были открыты, вероятно, они пели, но очень тихо, раз их заглушал грохот и скрежет трамвая. На стенах домов висели грязные бело — красные и бело — голубые флаги, кое — где еще сохранились немецкие надписи и намалеванные стрелы, указывающие вход в бомбоубежище.
— Я бы предпочел, чтобы ничего не было, как у меня в Варшаве, — сказал Дына.
— Как здесь красиво! — восхищалась Анна. — Вам‑то хорошо, городским. Такие дома! Такие костелы!
В трамвай вошли новые люди, и мы снова замолчали. Женщины спрятали ноги под лавку, стыдились своих обмороженных красных икр, дырявой обуви.
— Выхожу, — внезапно решил я. — Поезжайте прямо на вокзал, наверняка поймаете какой‑нибудь поезд.
Я протянул руку Пани, та молча пожала ее. Анна хотела что‑то сказать, смотрела то на меня, то на свою приятельницу, наконец уступила и попрощалась без единого слова. С Дыной мы обнялись.
— Будь здоров, — сказал я, — все как‑нибудь образуется. Главное, что мы свободны. Давай поцелуемся.
Мне хотелось остаться одному, и теперь я был один. Дына махал мне из трамвая рукой до тех пор, пока вагон не свернул за угол. Еще коротко взвизгнули колеса — и все было кончено. Я приземлился на остановке у бульварного кольца, и ничего другого не оставалось, как попросту сесть на лавку и подождать.
Над старыми стенами кружили голуби, садились посреди аллеи и, подметая землю хвостами, ворковали.
Я встал, чтобы посмотреть, есть ли в пруду вода и плавают ли на ней лебеди. Нет, не было ни воды, ни лебедей. Я принял этот факт с облегчением, как‑то отлегло от сердца при виде первой замеченной перемены, и тем не менее хотелось смеяться над бульварами, голубями, красными оборонительными башнями, молодой листвой каштанов, словно все это помещалось на открытке с целующейся парочкой. Впрочем, на спинке скамьи выделялся более светлый прямоугольник, след от сорванной недавно надписи «Nur fur Deutsche», возле пруда белели забетонированные лазы подземных бункеров, а на углу бульвара было кладбище павших в бою советских солдат.
