Когда мы лежали с Ленкой в нашей предсупружеской постели и я чистосердечно грузил святое это существо какой-то околоницшеанской хуйней, она говорила мне своим трогательным шепотом, что вот, мол, все это одному мне нужно, только я это все так остро чувствую, а все эти мои Сережи с Вовами, они немножко подрастут, заведут себе семьи, работы и будут себе обычными людьми и будут счастливы. Потом, спустя несколько месяцев, когда я возомнил себя вправе решать, какая женщина мне для жизни и для моего, блядь, высокого, блядь, предназначения, тьфу, блядь, подходит, а какая не очень, вследствие чего я, дескать, должен в себе найти какие-то там душевные силы, будь они прокляты, и вырвать ее из сердца, «неподходящую» в смысле, то Ленушка говорила, чтоб я не бросал ее, что у всех этих Сережей будет, а у меня не будет, потому что мне просто раньше и больше других дано, и я не понимаю просто, что я делаю. А может она и не говорила так. Может это мне сейчас так кажется. Я не помню. Вот какая штука.
Она меня была на пять лет старше, умнее, прозорливей и опытней. Права была во всём. Пусть она меня простит. Мы с ней и вправду невовремя встретились. Что уж теперь. Я дважды не вхожу в одну… гм… реку. Вот.
Я всегда запрещал себе много писать. Не считая, конечно, того времени, когда я в школе учился и искренне себя писателем ощущал. Особенно много я писал по пятницам, помню. Приходил из школы, счастливый, что целых два дня не надо в нее ходить, около шести часов вечера садился за столик и хуячил свои писульки (очень, кстати, трогательным стилем, безо всякой неподцензурной брани и думая о таких вещах, как композиция, тропы, метафора, аллегория, символ и прочая поебень, каковую я жадно впитывал в себя со страниц литературоведческих словарей, на занятиях в детской литературной студии и иногда даже на школьных уроках литературы, каковые я глубоко презирал из-за низкого уровня преподавания) до самого позднего вечера, а потом удовлетворенный укладывался спать с весьма нетривиальной для ученика 6-11 классов мыслью: а никако я писака!
Так вот, я всегда запрещал себе много писать с тех пор, как понял, что я и в самом деле писака. Ужасной всегда казалась мне мысль о том, что я, как мудак, не нюхавший пороха, но с охуительным мнением о себе, сижу своей писательской жопой на стуле и, страшно даже подумать, за столом и… (ну это уже совсем пиздец!) кропаю, кропаю, царапаю, царапаю, вывожу эти ебаные буковки, полагая, что они преисполнены хоть какого-то смысла. Омерзительно!
