Впрочем, эти мысли придут потом, намного позже — даже, наверное, не в Афгане. Там я вряд ли успевал задумываться, хотя судьба преподнесет мне еще много таких поводов. Причем, к сожалению, очень скоро.
И вот после горячечной суеты наступает неожиданно резкая тишина. Все это время я стою неподвижно, и никто не обращает на меня внимания. Пытаюсь сделать шаг, ноги слушаются плохо. Тут я уже начинаю чувствовать и то, как ноет в нескольких местах лицо — на ощупь кажется, что оно все покрылось волдырями. Но я по инерции продолжаю брести вперед — на холме еще царит некоторое замешательство, усиливаемое подавленностью от случившегося.
«Зеленые» поднимаются и уходят вперед, мы же пока остаемся. Наши уселись, кто где стоял, и используют возникшую паузу для неожиданного отдыха.
Я добредаю до вершины холма и обнаруживаю там какое-то углубление, перекрытое подобием досок, — что-то типа лаза в блиндаж. В своем сомнамбулическом состоянии зачем-то прусь к нему и уже собираюсь туда спуститься. В последний момент меня окликает Мордвин:
— Пингвин, чего ты шаришься, не лазь тут. Саперы пусть все осмотрят.
Я послушно сажусь на самом краю ямы. Вскоре подходят саперы, прощупывают дно углубления и выковыривают оттуда еще две самопальные противопехотки…[9]
За последние полчаса судьба уберегает меня второй раз. На сей раз, к счастью, не такой дорогой ценой, как с Гришиным. Мордвина мой ангел-хранитель оставил целым.
Когда начинаем движение и проходим метров пятнадцать, кто-то замечает в стороне от тропы непонятный предмет. При ближайшем рассмотрении это оказывается полураспоротый сапог с остатками ноги выше колена. Все, что осталось от Гены Гришина…
Поднявший жуткую находку застывает в сомнении, что делать — нести бессмысленно, бросить не поднимается рука… Из оцепенения его выводит голос ротного: «Какого хера опять встали, вперед, вторая рота!»
В голове опять загудело. Чмырь обработал мне раны, часть замазал йодом, и теперь моя забинтованная голова уже не выглядит столь по-дурацки. Потом мы долго плутаем и, как я понял по радиообмену взводного, упорно карабкаемся на какую-то гору, которую нам нужно было бы обойти понизу. Все сливается в один сплошной ритм движения: гул в голове, ноющее лицо, тяжесть РД, продолжающие натирать ноги портянки.
Следующие несколько дней помню очень смутно, как один бесконечный день, в котором вспышками выделяются какие-то события. Вся эта операция, «первый Алихейль», разделилась на ДО и ПОСЛЕ Гришина.
