В интернате всегда так: одна из девочек становится отверженной, причем ее избирают с самого начала, по молчаливому сговору. Никто не указывает на нее, это общий, неосознанный порыв. Недобрые глаза, точно рудознатцы, сразу определяют жертву. Без каких-либо разумных причин, словно по воле рока. А жертва покорно принимает свою участь, как справедливое наказание, ниспосланное свыше. Состояние негритянки резко изменилось к худшему. Она сильно кашляла, перестала разговаривать и, перелистывая своими алебастровыми пальцами книгу, подарок фрау Хофштеттер, всякий раз останавливалась на одной и той же картинке: холмик земли и крест.
Я ощутила симпатию к ней в последние два дня, которые мне довелось провести в пансионе. Я ходила за ней по пятам. Такой несчастный человек, думала я, не в состоянии заметить, что за ним шпионят, — а я именно это и делала. Быть может, я подсматривала не столько за ней, сколько за ее несчастьем. Если в самом начале школьного года я не сводила глаз с Фредерики, то теперь я так же внимательно наблюдала за негритянкой. Вглядывалась в ее несчастье. Размышляла о том, что крайности сходятся, о взаимодействии противоположностей, которое превращается в симбиоз. И еще думала о том тайном, что похоронено в нашем мозгу. А негритянка ничего не замечала.
Мне казалось, что я подсматриваю за покойницей. С аккуратно заплетенными мелкими косичками, с круглыми глазами, из которых исчезло очарование, со слабой улыбкой, похожей на застывшую улыбку прощания. Ее одели в голубую курточку, приехал шофер-швейцарец, и ее усадили в лимузин. У дверей выстроилась дирекция: фрау Хофштеттер с блестящими от слез глазами, и ее супруг. Две девочки играли в теннис, я шла в деревню, и на изгибе дороги машина проехала мимо меня. Негритянка, точно автомат, нагнула голову, еле-еле взмахнула рукой.
Мишлин уехала тоже. Расцеловала и обняла всех нас, торжественно распрощалась с пансионом, с временем, которое провела здесь, со своим звонким смехом, на который, быть может, эхом отзовется еще чей-то смех. Ее длинные пышные волосы развевались на ветру. Она подбежала ко мне, чтобы поцеловать, сложила руки, словно крылья. Я не должна была забыть, что вскоре она устраивает у себя в Бельгии бал, самый грандиозный и шикарный праздник в Европе, и дэдди, ее дэдди, будет ухаживать за каждой из нас. «C’est promis?» «C’est promis»[29], — ответила я. Прощай навсегда, дорогая Мишлин.
Дэдди не явился. За Мишлин тоже прислали темный лимузин с шофером. Шофер поставил чемоданы в багажник, подал Мишлин сундучок с косметикой, открыл перед ней дверцу. Вот и Мишлин уехала. Первыми отбыли скандинавки — как северное солнце, которое вскоре после полудня торопится уйти за горизонт. Молчаливые, румяные, они исчезли быстро и без церемоний. Затем пришел черед Марион.
