Когда в огромной и величественной столовой раздавали почту, мы неотрывно следили за руками начальницы: она делала свое дело неторопливо и внимательно. Я получала письмо последней: начальница делала вид, что ошиблась. А я издали узнавала марки, самые роскошные во всей институтской почте. Письма из Бразилии были почти невесомыми, а у марок со штемпелем «авиа» зубчики по краям были оборваны, словно кожура фруктов, объеденная насекомыми. Я знала, что Фредерика мне не напишет. Но получала удовольствие, растравляя в себе печаль, как другие растравляют досаду. Удовольствие от разочарования. Оно не было для меня внове. Я оценила его еще в восемь лет, когда меня определили в самый первый, монастырский пансион. И возможно, думала я, это были мои лучшие годы. Счастливые годы. Некое чувство, ненавязчивое, но неугасимое, чувство, напоминающее воодушевление, жило во мне все эти несчастливые годы, эти счастливые несчастливые годы.
Мы носили синие береты с эмблемой института. Я была на станции, в школьной форме и берете, ждала поезд из Сен-Готарда, который должен был остановиться всего на три минуты у платформы под навесом, продуваемой всеми ветрами. Меня отпустили, проследив, чтобы я выглядела безупречно, чтобы туфли были начищены. И вот я, при полном параде, ждала маму: она была здесь проездом, а потом должна была сесть на пароход «Андреа Дориа» и уплыть за океан. Станционный буфет второго класса напоминал наши комнаты с занавешенными окнами, или сумрачный корпус больницы. Мне показалось, что я вижу там лежачих больных, жестокость судьбы, просачивающуюся через оконные стекла, ощутимую даже на другой стороне железнодорожных путей, вижу, как эпизод из биографического фильма.
Но я в моем берете с эмблемой находилась в другой части мира, в той защищенной части, где зорко следят, чтобы с нами не случилось беды. Я заранее предвкушала боль, которую мне предстоит испытать, чувство покинутости, — и испытывала от этого пьянящую радость. Я махала рукой локомотиву и вагонам, проносящимся мимо, коридорам, купе, затемненным альковам, бархатным диванам, сидящим на них пассажирам, этим незнакомым, таинственным братьям. Радость, доставляемая нам болью, — вредная, ядовитая. В ней есть что-то мстительное. Ангельская кротость, присущая боли, ей чужда. Я так и стояла под навесом на этой жалкой платформе. Ветер вздыбливал темно-серую, зловещую гладь озера и мои мысли, но в то же время разгонял тучи, рассекал их как топором, и вверху виднелся Страшный суд, на котором каждому из нас прощались все грехи.
