Кроме того, для меня еще очень важно, что Жене, как, вероятно, никому другому во всей мировой литературе, удалось избежать двух самых страшных изъянов, которых больше всего следует опасаться человеку искусства. Наверное, я не смогу этого до конца объяснить, но я всегда испытывала глубочайшее недоверие к тем писателям, кто связывает свое творчество с идеей добра. Может быть, это как-то обусловлено тем, что мораль обычно пытаются использовать в своих целях политики для манипуляции толпой, хотя я и не уверена… Тем не менее, стоит мне заподозрить, что автор стал в той или иной форме, если так можно выразиться, ''служить добру'', как я моментально утрачиваю всякий интерес к его творчеству. И чем глубже спрятано это ''добро'', чем больше оно завуалировано и скрыто от глаз, тем более сильное отвращение оно у меня вызывает при обнаружении. Обычно все происходит так, будто ты берешь в руки яблоко, а оно вдруг оказывается гнилым изнутри. Или даже как в ''Братьях Карамазовых'', когда Алеша неожиданно узнает, что его кумир старец Зосима после смерти стал источать мерзкий запах и начал гнить. Добро, думаю, и является для произведения искусства такой гнилью, которая обрекает его на разложение, лишает бессмертия. Забавно, что Жене был крайне ангажирован в политику, встречался с Арафатом, боролся с расизмом, поддерживал тесные контакты с ''Черными пантерами'' и вообще постоянно выступал на стороне всех слабых, бедных и униженных этого мира; я хорошо помню фотографию, где он идет под руку с Анджелой Дэвис; почти не сомневаюсь, что будь Жене сейчас жив, он бы уже наверняка отправился в Северную Корею и подписывал воззвания в ее защиту, но при этом он все равно умудрился остаться совершенно не затронутым таким губительным для художника явлением, как мораль. В облике Жене нет ничего доброго, он не имеет никакого отношения к добру, и в этом смысле абсолютно чист.
Более того, в Жене не только нет ничего доброго, но в нем нет еще и ничего умного. И это его качество для меня не менее значимо. Ибо оно делает Жене практически неуловимым для научного анализа и расчленения. А наука, как мне кажется, представляет для искусства даже большую опасность, чем политика с ее моралью и добром, хотя бы потому, что способна заманивать в свои сети художника при помощи методов куда более изощренных, чем те, которыми обычно пользуются представители власти. Литературоведы и ученые, подобно шакалам, преследуют писателя буквально по пятам, чтобы при первом же удобном случае – чаще всего это бывает после его смерти – вцепиться в него, высосать всю кровь, всю энергию, не оставив грядущим поколениям ничего. Я знаю, разумеется, что научные труды о Жене тоже пишутся, ему, как и полагается классику литературы, посвящаются конференции и коллоквиумы, но в применении к Жене они все равно выглядят крайне неестественно и нарочито. Жене мало что способен дать тем, кто ищет в искусстве темы для диссертаций и умных разговоров, так как он жил и творил для узкого круга избранных, тех, кто по словам Уайльда, ''видит в этом мире только одно: красоту''.
