Закат утекал за Москворечье, оставляя по себе рябь погасших немытых окон, канавки переулков, румяные облачные разводы над ними. Как прекрасна Москва, если смотреть на нее поверх крыш! Внизу город совсем безвиден, внизу перспектива глохнет, как крик в захламленных закоулках хранилища театральных декораций; мы улеглись и забылись, глядя на последний свет, на гаснущий понемногу город. Вот на такой высоте при полной сфере обозрения рождается чувство надмирности – как хорошо ему поддаться… Очнулись в полных сумерках. Озябнув, обнялись и стали спускаться. С антресолей вела лестница без перил, и, не справляясь дыханием с ознобом, кусая дрожь зубами, мы жались к стенке, вытягивая ступни, нащупывая очередную опору, как вдруг услыхали голоса, негромкие, но уверенные.
Мы замерли, подкрались к краю, дрожь сразу прошла, мы задохнулись – чем-то повеяло на нас, каким-то волшебством и угрозой, ибо всё, что происходило внизу, обладало выверенным порядком. Внизу в тишине человек пятнадцать приготовлялись к некоему действу: устанавливали стулья, два – с высокой резной спинкой, как в судебных залах, вокруг скобкой становились мужчины во фраках с масками «летучая мышь». Мне показалось, что мы снова у порога каких-то театральных действий, что в тайном месте устраивается странная постановка, и лучше бы спуститься пониже, в партер, но что-то остановило нас. К счастью, призрак осторожности тронул меня за руку, и мы отпрянули к стене, в густую тень, потому что внизу крепкие парни в кожаных куртках под руки вывели на помост фигуру, с головой покрытую белым чем-то – не то тюлем, не то кружевами… И вот этот-то бледный конус и излучал страх: фигура что-то беспрестанно бубнила, тихо, как бубнят больные, препираясь со своими шальными чертями. Но сколько уважения и почета было оказано этой фигуре! Меня поразило, что все склонили головы и поочередно стали подходить и становиться на колено, чтобы поцеловать трясущуюся одутловатую руку, полную вросших в мясо колец с пестрыми камнями: сердоликом, бирюзой, гранатом.
Мне стало страшно и Вере тоже – она сильней сжала мне пальцы; фигура ужасала еще и тем, что вызывала в памяти и всадника без головы, и матрону, почетную и беспомощную хозяйку какого-то порочного заведения, и портрет Блаватской в странной накидке – свадебной фате, – образ невесты, предназначенной неизвестно какому жениху; лучисто просвеченная насквозь мощной ртутной лампой позади нее, фигура эта безостановочно лепетала, трепетала, пришлепывала губами, а ей все кланялись. Мы смотрели сверху, и лица толком было не разглядеть. Но вот торжественно поднесли и вложили в ее правую руку высвобожденный из ножен кортик, в левую, двупалую клешню, вложили плечевые весы с бронзовыми тарелочками, а к ногам поставили школьный глобус; она на минуту замолчала, но затем снова закачалась и затанцевала вокруг глобуса, залопотала. Стулья, на которых раньше сидели в каморке у Романа Николаевича старички, – а это были именно те стулья, перепутать было невозможно – теперь чем-то посыпали, кажется, зернами кукурузы, с шумом они летели из руки сеятеля, одного из стариков. Вдруг всполошились голуби, и несколько из них слетели вниз, но шарахнулись и, покружив, сели на нижних балках, уставились на россыпь бледно-желтых зерен и принялись моргать круглыми плоскими глазами.
