– Надо было всё отдать! С солнцевскими не базарят, они ломом подпоясанные. В следующий раз так говори: «Я не у дел. Ищите крышу, забивайте стрелку». Повтори!
– Идите в жопу, Калина.
– Повтори, мне ж потом грех на душу брать.
– «Не у дел я. Ищите стрелку, кройте крышу».
– Идиот, – вздохнул Калина. – Ты же клялся, что память у тебя есть. Божился мозгами?
– Было такое, – кивнул я.
– Повторяй: «Я не у дел. Ищите крышу, забивайте стрелку».
– Прекрати, Калина, – сказал Пашка. – Не видишь, он смеется над тобой.
Калина недоверчиво глянул на меня и замахнулся кулаком:
– Я тебе понасмехаюсь…
* * *
Пока торговал, мне (в отличие от Паши, измученного рабством у Ниночки, в свою очередь, доведенной до белого каления его мамашей) не нужна была клоунесса. Вечером Вера поднималась ко мне от реки по Арбату, и мы шли с ней на Волхонку, чтобы в одном из дворов проскользнуть в парадное, взлететь на чердак и наброситься друг на друга, завалившись на связки старых газет и «Огонька»; всё это творилось посреди стаи переполошенных голубей, их воркующего стенания. И до сих пор услышанное невзначай голубиное гортанное бульканье иной раз заводит меня не на шутку… Потом мы шли ужинать в роскошную, по нашим меркам, пиццерию неподалеку, где расхватывали с блюда ломти шипящей пиццы, появлявшейся из пузатой, как в сказке про Емелю, выбеленной дровяной печи. Затем я провожал Веру в Зюзино; там, в общаге, стоящей на краю пустыря, через который было опасно идти по темени, я снимал комнату, устроенную в бывшей «сушилке». В ней имелся топчан, сколоченный из выломанного в заборе горбыля, и магнитофон «Нота» с усилителем и колонками – всё наше имущество, если не считать стопки бобин с «Джезус Крайст Суперстар», «Порги и Бесс», Гэбриелом, Кейт Буш, Хендриксом, Джоплин, «Дорз»… Напоследок я вкладывал Вере в ладонь свернутые в трубочку деньги и возвращался к метро, чтобы заступить в ночную смену.
Вере нравилось, что я забочусь о ней, я отдавал всё заработанное, не задумываясь, что она делает с деньгами, ибо был уверен, что она копит их на откуп отца. И даже когда заметил, что она стала обновлять одежку, мне всё равно было приятно сознавать, что я – причина ее хорошего настроения, воодушевленности новой блузкой, джинсами, платьем, бельем, часами, перламутровой брошью… По неопытности мне не казалось странным, что она никогда не спрашивала у меня совета и не предлагала мне самому купить что-то. Некое новое чувство – взрослость, исполненная успеха ответственность перед благополучием возлюбленной – владело мной. Это было бо́льшим наслаждением, чем некогда посетившее меня осознание собственного мужского содержания. «Вот это и есть начало жизни?» – думал я. Даже то, что пару раз я заставал ее на Чистых прудах, где у памятника Грибоедову мы часто назначали встречи, – выходящей на трамвайные пути из черной «волги» с черными военными номерами, – не могло омрачить моей эйфории. «Это отцовская машина», – говорила она, но я не понимал, почему на заднем сиденье, с которого она вспархивала, я замечал чье-то узкое брючное колено…
