Тайлер поднял голову. Внешняя дверь наверху отворилась — он услышал скрип ее петель, встал и высунул голову в узкий коридор. По лестнице спускалась Дорис Остин, обеими руками прижимая сумочку к длинному серому пальто, голова ее была наклонена слегка вперед, так что аккуратная корзиночка свернутой косы, казалось, тоже съехала вперед.
— Привет, Дорис, — произнес священник. — Вы хотели меня видеть?
Она не ответила. А Тайлер сказал:
— Прошу вас, входите.
Но тут произошло что-то очень странное: сделав шаг назад, он испытал чувство, действительно его потрясшее: на краткий миг перед ним возникло видение, что он дает ей пощечину — хрясь прямо по ее подобострастному лицу. Дорис села, и, хотя он мог бы сесть на стул напротив нее, он предпочел снова усесться за письменный стол.
— Я надеялась, — сказала она, — когда встретила вас в Холлиуэлле, что мы сможем поговорить о том, что меня беспокоит.
— Простите, Дорис, — извинился Тайлер. — Мои мысли были заняты целым рядом вещей.
— Когда что-то не в порядке с вашим ребенком, вполне естественно, что вы расстроены, — откликнулась она.
— Не в порядке? — переспросил он. Неужели уже весь город занят пересудами о его дочери?
— Эти боли в животике. Даже легче было бы, если бы это был кишечный микроб. По крайней мере, вы бы знали.
Тайлер кивнул, вспомнив про пепто-бисмол.
— Так скажите мне, что вас беспокоит. — Он хотел произнести это как можно дружелюбнее, но его одолевала страшная усталость.
— Я опечалена.
— Мне очень жаль, Дорис.
Минуту спустя он спросил:
— Что же печалит вас, Дорис? Вы сами знаете причину?
— Всё, — ответила она.
— Понимаю. Ох, вот беда, — сказал Тайлер, постукивая пальцами по губам. — Мне очень жаль.
— Во всем мире, — добавила Дорис. И без какого бы то ни было иного предупреждения, кроме слегка покрасневших глаз, начала рыдать.
Он отвел глаза:
— Дорис, вы знаете…
И подумал: «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните завет Христов».[16] Тайлер не мог придумать, что ей сказать. Он чувствовал себя обессиленным усталостью и вспомнил, как в прошедшие месяцы, проезжая мимо компании автодилеров в Холлиуэлле, завидовал продавцам, которым, как можно полагать, не приходится нести столь непосредственную и прямую ответственность за человеческие души. («А где же там призвание, хотела бы я знать», — мог он себе представить удивление своей матери.)
— Меня печалит Чарльз, — сказала Дорис.
— Понимаю, — откликнулся Тайлер. — Ну что ж…
Это осложняло дело. Чарли Остин был главным диаконом церкви, человеком настолько замкнутым, что, на взгляд Тайлера, это граничило с дурными манерами, и Тайлер, насколько это было возможно, оставлял его в покое.
