На берегу он уселся у самой воды и, глядя на едва различимый в предрассветной серости морской горизонт, снова попытался, с почти болезненным усилием, сосредоточиться и припомнить вчерашний вечер — вечер после внезапного и странного беспамятства…
Когда тем вечером Костя очнулся, то сразу понял — с ним что-то не так… Он какое-то время не мог сообразить, кто он такой, потому что был одновременно Костей, Петей и Мариной. При этом Костя, неизвестно почему и как, но точно знал, что и Марина и Петя тоже чувствуют себя Костей, Петей и Мариной.
Некоторое время, пока они приходили в себя, в голове царил полный сумбур из обрывков непонятно чьих мыслей, ощущений (ужаса, страха, удивления, недоумения, оторопи, растерянности, тревоги) и картинок — застывших, как фото, и движущихся, как видео, — и в картинках этих все, даже незнакомое для кого-то одного из них, было всеми троими угадано и опознано, объяснено и понято. Картинки эти были из долговоременной памяти — были достаточно старыми, завершенными воспоминаниями всех троих.
Сидя на песке и опираясь спиной о корягу, пораженный Костя тыкался тупым взглядом в Марину, которая приподнималась рядом, ошарашено мотая головой и упираясь руками в матрас; в Петю, который шагах в десяти от палаток с бессмысленным лицом медленно садился, подобрав ноги, возле статуэтки пузатого человечка с упертыми в бока руками. Взгляд Кости ненадолго задержался на статуэтке, которую Петя, падая, уронил и которая не лежала, а стояла чуть боком к ним, врывшись тяжелым постаментом в песок. Сумрачное красное солнце повисло совсем низко над горизонтом, и статуэтка теперь отсвечивала кровожадными багровыми бликами и тонами, как, впрочем, и весь островок.
Костя знал, что думает и чувствует каждый из них, и знал, что знают об этом и остальные, только все трое не могут разобраться, кому какие воспоминания мысли и чувства принадлежат, тем более что сиюминутные чувства и мысли у всех троих сейчас поразительно совпадали. Мысли мелькали, текли, ползли, проносились вперемешку, вразнобой, отрывками, редко — целиком, обгоняли друг друга, сталкивались, рассыпались на еще более бессвязные обрывки, соединялись в бессмысленные куски, сознание не поспевало за таким количеством информации, хотя и понимало или расшифровывало, или догадывалось о большей части возникших и тотчас канувших мыслей, по большей части бесполезных, банальных, глупых, противоречивых, не годных для запоминания, не требующих запоминания, да и не запоминающихся, — то есть шло обычное, хоть и ошеломленное, мышление, правда, сразу трех непостижимым образом слитых между собой сознаний. И негаданное, ненужное единство их только добавляло бессвязности, сумбура мышлению, препятствовало попыткам разобраться в происшедшем, напоминая всполошенную, панически орущую толпу. При этом у все троих мысли были одинаково беззвучные, как текст на бумаге, а потому кто тут, в самом деле, разберет, что думает Марина, а что думает Петя или Костя? И что вообще творится с их несчастными головушками? «…что, схожу с?.. твою мать!.. за фигня?.. живы?.. что это могло… олит ниче… сколько же я так пролеж?.. енные учения?.. кто объяснит, что здесь?.. что за бред у меня в голо?.. так мы что? все теперь… пипец полный!.. все тайны и секреты… голова как… друг о друге знаем?.. О, НЕТ!.. ТОЛЬКО НЕ ЭТО!..»
