Ночной ветерок охладил моё вспотевшее тело, и я потянулся, расправляя мышцы. Потом подошёл к турнику, стоявшему у ворот, подпрыгнул, повисел на нём и стал подтягиваться, выгоняя беса из своего ребра физическими нагрузками. Бес всё не уходил, изгнать облик Марии на грифоне я не мог. Грифон? Откуда всплыло это название? Грифон… Покатал на языке, сказал вслух несколько раз. Когда-то я частенько выговаривал это слово. Уверен.
Спрыгнув с турника, заметил слева от себя какое-то движение – будто колыхнулась занавеска. Насторожился. Потом усмехнулся – чего испугался? Как будто кто-то на меня собрался охотиться. Кому я нужен? Мария подглядывает – не начал ли я маньячить. Всё-таки ведь психбольной. Интересно, она комнату запирает? А чего это я про комнату…ой, ой, как всё запущено. Что у нас самое действенное от излишнего возбуждения? Правильно – холодный душ.
Сняв с себя трусы, шагнул в душевую, открыл воду и несколько минут стоял под прохладными струями. Вода ещё не до конца остыла – днём она была вообще горячей, как будто её специально нагрели, теперь же она едва тёпленькая. Приятно.
Растёршись полотенцем, и отбиваясь от внезапно налетевших комаров, пошёл в дом, плотно прикрыв за собой дверь. Дома было тихо – никто не подсматривал из-за занавески, никто не ходил по половицам. Прошёл к себе и снова улёгся на постель, вытянув ноги и закинув руки за голову. Сон не шёл, я стал обдумывать, как жить дальше, запутался в размышлениях и…уснул.
Весь следующий день мы с Марией ходили по инстанциям. Она специально взяла отпуск за свой счёт – целую неделю. И я понял – зачем неделю, когда попал в паспортный стол, где толпа народа благоухала испарениями не очень чистых тел в сорокоградусной жаре. Мария стала искать какую-то свою знакомую, нашла, вызвала, поговорила, отведя в сторону и что-то сунула ей в руки – видимо мзду. Затем мы сходили сфотографировались на паспорт в фотоателье – и нам сказали, что снимки будут готовы только завтра. Вернулись в паспортный – составили документы и сдали этой знакомой, сказав, что фото донесём завтра. И только потом поехали домой.
Трамвай, колыхаясь и громыхая сочлениями нёсся между домами, я смотрел на рельсы, горбатые и кривые, как будто те, кто их клал, были террористами, озабоченными гибелью всех пассажиров этого странного сооружения. Зрелище было настолько отвратительным, что я недоумевал – почему пассажиры не замечают, что передвижение по таким рельсам опасно? Но оглянувшись по сторонам, понял – все привыкли. Все привыкли к горбатым рельсам, к помойкам возле домов, к сиденьям, из которых какие-то твари выдрали поролон и набросали его на пол. Я не знал этой жизни, но чувствовал, что эта жизнь неправильная, так жить нельзя, так не могут жить люди.
