Из преподавателей своей удивительной работоспособностью выделялся Василий Федорович Эверлинг. Меня он постепенно довел до обладания всеми пружинами немецкой грамматики, ради того, чтоб сделать ему приятное, я выучивал наизусть целые поэмы Шиллера и Гете, он отдавал должное моей твердости убеждений, прямоте и правдивости. Математиком был строгий до неумолимости Михаил Дмитриевич Димитриев, грозный в обращении и горбатый. Я получал от него всегда полный балл, несмотря на отвращение мое к математике. Меня бросало в дрожь, когда он начинал: «Ну-с, вот-с, теперь пой-дет-с… Андреев, Балюк, Берг и вот вы, Беляев».
Пока он тянул слова, кадеты крестились под столом, прятали в карманы кукиши и прибегали ко всяким другим уловкам, чтоб он как-нибудь пропустил их фамилии. В Михайлов день они поздравляли его с именинами, на что он неизменно отвечал: «Спасибо-с, я-с не именинник-с», — но значительно смягчался, вызывая к доске.
В старших классах ему посвятили стихотворение:
ТОРЖЕСТВО НАУКИ
Не Грозный Иван с костылем в клобуке Мятежников на кол сажает, Горбушка на кафедре с книжкой в руке Кадетам колом угрожает.
Все четверо, каждый в зеленой тоске, Стоят без надежды спасенья… Исписаны мелом на черной доске Все ереси их и сомненья.
Один только силится выдержать бой, Орловский — бестрепетный витязь. Но вот уже слышит и он над собой Безжалостный голос: «Садитесь!»
Сдается Казаринов, Войнов молчит И что-то выводит несмело, А Плен, как осина под ветром, дрожит, Весь потом покрытый и мелом.
И вот раздается желанный сигнал… Но Воинов попал уже в яму, А Плен только часто и тяжко вздыхал, На лоно идя к Аврааму.
Моей нелюбви к математике немало способствовало и то, что я не видел того, что писалось на доске, — я был близорук.
По истории — отчетливый и корректный Владимир Викторович Квадри, восторженный славянофил Филевич и талантливый молодой Овальд в географии, добряк Павлович — в языках, Закон Божий преподавал умный и образованный протоиерей Петр Лебедев.
Я побивал все рекорды и только в русском, как это ни странно, не мог занять первого места. Но дело раскрывалось просто. С самого начала первым в отделении шел Шура Стогов. Красивый и цветущий, с большими голубыми глазами («Анета» — по кадетскому прозвищу), он подкупал своей наружностью, а также умением держать себя с товарищами и начальством. Оставшись, как и я, без матери (отец его был артиллерист и служил все время в провинции), он вместе с двумя сестрами попал в дом заслуженного профессора Артиллерийской академии генерала Чебышева, женатого на его тетке. Она была бездетна и вместе с незамужней сестрой ничего не жалела для своего любимца. В средствах они не нуждались. Шура приезжал в корпус на ландо дяди и осыпал сладостями товарищей, которые составляли его компанию в классе. Наши преподаватели репетировали его на дому, и он шел все время первым.
