изображенія боговъ носили чисто религіозный характеръ, то къ этому времени они начинаютъ, хотя еще и не особенно рѣзко, дѣлиться на религіозныя въ собственномъ смыслѣ и на такія изображенія, хотя и божественныхъ существъ, которыя никогда не предназначались для поклоненія; послѣднія отличаются большею свободой и большей близостью къ міру человѣческому, съ которымъ первыя никогда не смѣшивались.
Эпоха, слѣдовавшая за борьбой Грековъ съ Персами, характеризуется особеннымъ разцвѣтомъ именно религіознаго искусства, и можно рѣшительно утверждать, что никогда уже древняя Греція не создавала болѣе такихъ художественныхъ и преисполненныхъ духовнаго величія божественныхъ образовъ, какіе возникли въ теченіе второй половины V вѣка, когда во главѣ художественной дѣятельности Греціи сталъ великій Фидій. И это, конечно, было вполнѣ естественно, такъ какъ самая эпоха, пережитая тогда Эллинами, запечатлѣна была рядомъ крупныхъ и необычайныхъ событій, въ которыхъ для вѣрующаго явно сказывалось вмѣшательство благого божества въ дѣла человѣка. Изгнаніе необозримыхъ армій двухъ персидскихъ владыкъ, побѣда надъ которыми казалась столь невѣроятной съ перваго взгляда, окончательное пораженіе могущества персидскаго въ цѣломъ рядѣ послѣдовавшихъ затѣмъ сраженій, возвеличеніе Греціи до первой страны въ мірѣ, a Аѳинъ – до перваго города Греціи, – все это должно было способствовать тому общему подъему духа, который отличаетъ собою роковые моменты исторіи народной, въ родѣ изгнанія Галловъ и двунадесяти языкъ изъ предѣловъ нашего отечества. Подъемъ національнаго самосознанія сопровождался и подъемомъ религіознаго настроенія. Геродотъ, видящій десницу божественную въ побѣдахъ греческихъ, не могущій ничѣмъ инымъ, кромѣ милости боговъ къ Эллинамъ и ненависти къ гордымъ жителямъ Азіи, объяснить благопріятный результатъ этой борьбы двухъ частей свѣта, не былъ, безъ сомнѣнія, одинокъ въ своихъ воззрѣніяхъ [3] : онъ выражаетъ взглядъ вѣрующей части общества на тѣ событія, свидѣтелями которыхъ они были; и эта часть была большей: невѣріе и раціонализмъ, его пораждающій, проникаютъ въ публику черезъ учителей философіи, занятіе которой, какъ дѣло серіозное, было по плечу лишь незначительной части общества и въ ней не всегда приводило къ невѣрію; a поверхностное и легкое ея усвоеніе, ведущее часто и къ легкому отношенію къ религіи, было естественно для людей обезпеченныхъ, но мало подготовленныхъ къ умственному труду, или, наоборотъ, совершенно праздныхъ гранителей аѳинскихъ улицъ, не имѣвшихъ за душой даже того пятака, который требовался для входа въ театръ. Народъ же въ массѣ своей не былъ затронутъ невѣріемъ даже и въ столицѣ: это свидѣтельствуетъ судьба Анаксагора, посягнувшаго на божественность Геліоса и Селены, это доказываетъ исторія гермокопидовъ въ знаменательный походъ на Сицилію, это сказывается, наконецъ, въ обвиненіи Сократа, что онъ не признаетъ боговъ (ὅτι ϑεοὺς οὐ νομίζει) и въ рядѣ другихъ эпизодовъ подобнаго рода. A внѣ столицы, внѣ блестящихъ Аѳинъ Перикла, даже въ другихъ крупныхъ городскихъ центрахъ въ родѣ Спарты, особенно же въ сельскихъ поселеніяхъ, занятыхъ своимъ трудомъ, не дававшимъ отдыха, философія не могла отвращать наивно-вѣрующихъ поселянъ и провинціаловъ отъ исконной религіи ихъ предковъ. При всемъ паденіи этой религіи въ послѣдующіе вѣка, о которомъ принято говорить въ историческихъ изслѣдованіяхъ, однако массы народа наводняли Олимпію, Дельфы, Эпидавръ и другіе священные центры древняго міра: не шутить ходили туда паломники, не всѣхъ привлекалъ туда блескъ этихъ мѣстъ и тѣхъ религіозныхъ празднествъ, которыя тамъ совершались, не одно праздное любопытство и не одна любовь къ скитаніямъ собирала съ разныхъ концовъ страны эти толпы богомольцевъ; было нѣчто болѣе серіозное, объединявшее эти толпы: это была –
