С Хунином тоже все было хорошо. Благодаря мазям Мергуд, его лапа зажила, и, прежде чем следующая луна пошла на убыль и стали опадать желтые березовые листья, он вновь забегал на всех четырех лапах и прихрамывал, только когда вспоминал о ране.
Подули западные ветра, близилась зима. На полях, подальше от берега, крестьяне пахали землю на волах и сеяли озимую пшеницу. Пчел прогоняли из ульев, потому что они не пережили бы холодные месяцы, а леса звенели от ударов топоров, валящих деревья для постройки и укрепления домов и стройных ладей на берегу.
Большую часть хозяйственных работ делали слуги, а свободные жители общины, гребцы и дружинники вместе с корабельными плотниками охотились за оленями и дикими кабанами — не для удовольствия, а чтобы добыть мясо, которое вместе с забитым скотом можно засолить на зиму. Но иногда — во время сбора урожая, стрижки овец, выпаса лошадей на летних пастбищах — рабы и свободные, крестьяне, моряки и воины (в основном одни и те же люди) работали плечом к плечу.
В один из таких вечеров, когда летящие по небу облака бросали тени на Бен-Мор[45] — Великую гору, как ее называл гэльский народ, — чьи лощины и покрытые щебнем склоны то освещались солнцем, то исчезали под мрачным небом и грозовыми тучами, Бьярни стоял, облокотившись о длинную стену загона для лошадей, и смотрел на диких, стройных двухлетних жеребят, которых он помог пригнать сюда для объездки. Хунин прижимался к его ноге, высунув язык, и дремал на солнышке. Неподалеку от них, также наблюдая за жеребятами, к торфяной стене прислонился юноша, которого Бьярни часто видел с лошадьми, но никогда не заговаривал с ним и до сего дня не встречался взглядом. Это был высокий молодой человек со спокойным лицом, похожий на коня — сквозь ворот его рубахи из грубого сукна проглядывало железное кольцо раба.
Жеребята нервничали, ветер взвивал их гривы и хвосты, когда они брыкались и вертелись, широко раскрыв глаза и высоко запрокинув головы. Юноша сказал что-то одному из жеребят, с белой мордой, — на языке, который вряд ли можно было назвать человеческим, и тот мотнул головой, взглянул на него и тихо заржал, словно приветствовал собрата, а потом вдруг вспомнил свой страх и, выгнувшись, отпрыгнул в сторону.
— Видно, ты родился в конюшне и там научился лошадиному языку, — спросил Бьярни, — а матерью тебе была кобыла, которая сбрасывала шкуру, как женщина-тюлень?
— Ну уж точно не в конюшне Рыжего Торштена, — ответил тот и, отвернувшись от жеребят, взглянул на юго-восток, вдоль туманной, голубой линии материка, и казалось, он видит куда больше, чем простые смертные.
