Однако ж и тут имелся повод ожидать поболе шума — стоило бросить взгляд на старый замок да новый монастырь возле берега. Правда, замок был заброшен, а люди в монастыре не радели о здешнем мире и не желали, чтобы мир сей радел о них. Весьма эгоистично, разумеется, но пока это служило сохранению спокойствия, супротив сказать нечего — тем, по крайней мере, кто любил покой, как эти чайки.
Картезианская обитель Pax Mariae, то бишь Покой Марии, — странное явление в истории шведских монастырей. Основанная на рубеже нового времени, когда уже мало кто верил в монашескую жизнь и вероучение, она приютила членов самого строгого из существующих орденов — картезианцев. Братство это относилось к миру с величайшим презрением, полагая целью жизни своей борьбу за свободу духа. И действительно вело таковую борьбу. Для смирения плоти они вместо холщовых рубах носили власяницу, пили только воду, а питались одним хлебом да овощами, считая, что мясо стали употреблять в пищу после грехопадения, когда люди уподобились диким зверям. Тем не менее они полагали необходимым еще пуще умерять владычество плоти, для чего трижды в год назначали общее кровопускание, и тогда монастырские насельники бродили будто живые мертвецы и едва могли слово вымолвить. Впрочем, и нужды в разговорах не было, так как устав воспрещал громкие речи и само богослужение отправлялось молча, даже молитвы и обедня, из коей в конце концов вовсе исключили пение, проистекали в безмолвии, орган же и колокола были целиком преданы анафеме. Здешние монахи пользовались в народе огромным уважением и выказывали также огромное и необычное для тогдашней монастырской братии пренебрежение к земельным своим угодьям. Так, получивши полуразрушенный замок Грипсхольм с полями, зверинцем и садами, они заперли дворцовые покои, оставили для себя лишь несколько самых убогих; животных из зверинца отпустили на волю, все роскошные растения в саду выкорчевали и разводили теперь лишь целебные травы, безвозмездно снабжая оными окрестных больных. Посему были они во всех отношениях подлинно образцовыми учениками Христовыми и леностью не страдали, ибо прислужников не имели, все работы свои исполняли сами.
Вот почему в апрельский день мы застаем их за колкою льда на монастырском дворе. Дело не спорится, частью, наверно, оттого, что власяница жмет под мышкою, частью же оттого, что малокровие и ядреный вешний воздух вконец истощили их силы; дыхание до того тяжелое, что худые щеки западают, прорисовывая челюсти и зубы, вдобавок монахи то и дело останавливаются, чтобы прокашляться. Солнце палит, а они зябнут, и холодный пот, выступивший на лицах, делает их похожими на кучку хилых заморышей. У церковных дверей вырыта могила, подле нее стоит пустой гроб — излишнее напоминание о том, что ожидает впереди. В церкви один из братьев служит безмолвную литургию для безмолвной же братии, слышно только, как шелестят страницы большой книги да шуршат рясы при поклонах и коленопреклонениях. Всякое внешнее убранство в церкви отсутствует — лишь черное распятие на главном алтаре; однако в приделе Девы Марии установлена большая доска, на которой будет изображено Благовещение, единственная дозволенная здесь картина. Художник был не монастырский, привезен из внешнего мира; сейчас он, готовясь к священной миссии, предавался строгому покаянию и умерщвлению плоти. Меж братии подробно, в письменном виде, обсуждалось, как надлежит трактовать сей предмет, и Ботвида Живописца терзали борения с самим собою — как ему изобразить Приснодеву в тот сокровенный миг, когда она слышит ангельский привет «Ave Maria gratia plena»
