В конце концов Ботвидово молчание стало Джакомо невмоготу, и он сам начал:
— Что ты думаешь?
— Красиво, — отвечал Ботвид с легким замешательством, — но это не Мадонна! Что скажут монахи?
— Монахи будут в восхищении, ведь они никогда не видели натуру.
— Ты уверен?
— Вполне! Они никогда не покидают стен обители, а натура никогда не бывала в монастыре.
— Но разве же не лукавство так их обманывать!
— Лукавство! Они мечтали о Мадонне, но я ведь никогда ее не видел и не могу дать больше, чем имею! Признаёшь ли ты наконец, что она прекрасна?
— Признаю! Но мне кажется, эта картина изображает скорее дочь, которая вынуждена признаться старику отцу в прегрешенье, нежели девицу, безвинно в этом обвиненную.
Оба долго молчали. Ботвид вдруг заметил лазоревое платье, свисавшее из-под нижнего края картины, и вздрогнул. Возможно ли? Ведь это ужасный грех и насмешка над тем, что свято, по крайней мере для других. Он услыхал за спиною легкие шаги, тихий возглас — Мария повисла на шее у Джакомо, который тщетно пытался высвободиться, показать взглядом, что они не одни. Ботвид обернулся, стараясь произвести как можно больше шума, и теперь увидел ее: полузакрытые глаза, на лице смущенное и лукавое выражение, точь-в-точь как на картине. Значит, это правда! Джакомо нарушил мучительное молчание:
— Ботвид считает, что вид у тебя, Мария, недостаточно святой.
— Я тоже так думаю, — сказала она, — но Джакомо уговорил меня, я не хотела, и, по-моему, это очень грешно.
— Грешно! — перебил Джакомо. — Жаль, конечно, монахов, ведь при виде этакой красоты они потеряют душевный покой, но без искушения нет добродетели!.. Ну что ж. Коли Ботвид налюбовался, можно нести картину к месту назначения.
Картину, которая по недавнему обычаю была написана на холсте, скатали в рулон и спустили вниз через окно, а засим художники подхватили концы рулона под мышку и понесли в монастырь, где монахам не терпелось увидеть долгожданный образ. Церковь украсили зеленью, часовню же Марии убрали цветами, пол усыпали духмяным желтым подмаренником, а под сводом развесили гирлянды и венки ятрышника и ночных фиалок. Свечи горели при солнечном свете, собравшиеся монахи истово молились. От церковного нефа часовню отделяла завеса — для вящего эффекта, ибо в надлежащий миг она падет и откроет картину, меж тем как благочестивое собрание преклонит колена и вполголоса запоет «Ave Maris Stella»[8], ведь ради такого случая можно единственный раз нарушить устав.
