, взмахнул им. Ратник ткнулся Лисице в ноги.
— Земли захотели?! Земли?! — обезумев, кричал Лисица. — Ешьте ее! Ешьте!
Давая выход ненависти, он бил, бил, бил, не замечая уже, сколько вокруг своих, сколько чужих, окровавленный, в развевающихся лохмотьях розовой рубахи, бил до тех пор, пока не остался один, пока не ударили в спину копьем и он снова не упал, задыхаясь под грудой навалившихся тел…
Всех оставшихся в живых монастырские связали, покидали в канаву.
Тиун, исчезнувший в схватке, снова вылез на свет. Шапку он потерял, один глаз у него заплыл, кафтан висел клочьями, вся грудь была в зелени угодил в коровью лепешку. От вони, от побоев тиуна мутило. Его бы воля перебил бы всех! Но игумен наказ дал строгий: без крайней нужды крови не проливать. Теперь этой нужды не было… Тиун скрипнул зубами, сплюнул. Слюна была соленая, красная. Игумену бы так! Сам ожесточился бы, а ты не смей! В случае чего — Перфилий открестится, а тиуна головой выдаст.
Тиун обвел взглядом побоище. Наткнулся на Антипа, на Анисью, в которой, признал жену Лисицы.
— Пороть! — взвыл тиун. — Всех пороть!
Анисья вырывалась, кричала. У нее выхватили Ванятку, швырнули в сторону, как щенка. Кто-то, гогоча, уселся ей на голову, притиснул лицом к земле, кто-то задрал подол… Ременная плеть врезалась в мягкое женское, тело, дернулась, сдирая кожу… Пороли нещадно. Всех подряд. Подвернулась двенадцатилетняя дочь Фрола Исаева, причитавшая над отцом, избили и ее. Не пожалели старух. Марфу истязали, пока не обмерла. У бесчувственного Федора спустили всю кожу со спины: потом почует…
Из домов повытаскивали все, что нашли доброго: и шубы, и сбрую, и бабьи уборы, и сапоги; даже непропеченный хлеб и то тащили.
Торопливо, как воры, нагрузили княтинские же телеги, вывели скот, погнали прочь.
Тиун с пятком ратников уходил последним. Своими руками таскал сухую, скрипучую солому, наваливал в избах на пол, выгребал из печей уголья и кидал в желтые вороха…
Уже сидя в седле, оглядел еще раз улицу. Все десять княтинских изб жарко занимались.
Тогда тиун подобрал поводья и, неуклюже подпрыгивая, затрусил в поле. Деревенька, намозолившая глаза игумену, исчезала…
Из-за леса выкатилось солнце, яркое, теплое. Анисья утром угадала: день опять выдался хороший, как раз на жнитво.
— Дым!
Сидевший на парусе Копылов изогнулся, завалился на правый борт ладьи, чтоб лучше видеть.
Услышав его голос, Афанасий Никитин поднял голову, оторвался от дум. Иван Лапшев ничего не почуял: спал на дне, укрывшись дерюжкой. Бронник, устроившийся на носу, лицом к парусу, оборвал песню, которую затянул было тоненьким, каким-то бабьим голосом. Его пение всегда смешило, особенно тех, кто знал басовитый, грубый голос Ильи.
