Максим ожил, поднял голову.
— Великое совершишь! Слава Казани перед сим померкнет, царь!.. Чем может печатание книг противным учению быть? Латиняне оттого свои проклятые ереси и множат успешно, что книг в изобилии имеют. Бог же указует путь, как их посрамить. Лучше и больше, чем католики и протестанты, книг иметь!
— Мои слова, государь, — улыбаясь, сказал Курбский.
— А не плохо то, что с латинян образец берем?
Максим потряс головой.
— Оружием врага господня сего врага поражать — хорошо! Не веру же перенимаем, а едино отнимем то, что истинной вере принадлежать должно, государь!
— Стало быть, зачтутся мне печатные книги перед спасителем, Максим? Во искупление грехов моих послужат?
— Послужат, государь!.. Порадовал ты меня!.. Дай благословлю!
Он разволновался, утер невольно набежавшую в уголок дряблого века старческую слезу.
— Тебе надо просвещать агарян, царь! Крестить их! И Запад перед тобой. Многомудрые, хитрословные, искушенные в ересях враги греческой веры. Книга же — лучший проповедник веры. Затмим еретиков своей печатью, умножим книги неисчислимо — это верней полков и мечей!.. А откуда у митрополита люди?
— Наши же писцы.
— Знают ли печать?
— Будут искать превзойти латинян.
— Пришли их ко мне, государь!
— Разве ты ведаешь сие дело?
— В молодости я знал многих печатников, государь. Видел их станки, видел их буквы. Расскажу, что знаю.
Царь обратился к Курбскому.
— Наладил бы ты, князь, гонца в Москву. Пусть митрополит пришлет своих людишек.
— Нынче же пошлю! — поклонился Курбский. — А сложны ли станки, Максим?
— Не больно и сложны. Буквы — шрифт — самое трудное. Лить их надо.
— Справятся ли наши? Буковка не мортира…
— Трудов не пожалеют — справятся, князь.
У Ивана дернулись уголки широкого рта.
— Не потрудятся — под Фроловой башней научим прилежанию.
Максим отрицательно покачал головой.
— Из-под кнута такое не творят, царь. Тут нужен не страх, а взлет души и горение ее. Не омрачай славных начал кровью. Найдутся люди и так за божье дело поревновать.
— Дай бог! — сказал Иван. — Но коли нерадивы будут, не пощажу…
Максим Грек промолчал.
Курбский стал расспрашивать о фряжских и немецких печатниках, о приемах работы, о том, сколько книг выходит с одной формы. Максим сначала отвечал нехотя, потом увлекся, забыл жесткий тон царя и долго говорил, чертя на песке палочкой рисунки станков, пунсонов и матриц.
— Ну, ты все митрополитовым людям расскажешь, — поднявшись с лавки, сказал, наконец, царь. — Вижу, сам мастер ты… Прощай, Максим. Благослови меня.
