Но все оказалось напрасным.
Так и стали жить. Марфа, похоже, не изменилась. Даже еще неслышней стала. Но Ивану Федорову все равно чудилось теперь: люди обо всем догадываются и за его спиной шепчутся, осуждают.
***
Среди отданных под начало Федорова писцов двое оказались изрядными, а трое хоть плачь!
Особенно один отличался, Акиндин Наумов, серолицый, до времени оплешивевший и всегда пьяный.
Грамоты Акиндин не знал, но смотрел на других людей свысока.
Впервые принеся Федорову свои листы, Акиндин расселся на лавке, как хозяин, и, подмигивая красноватым глазом, пожаловался, что в горле пересохло.
— Вон квас, испей, — предложил Федоров.
— Неужто квасом гостей встречают? — обиделся Акиндин.
— Я тебя не в гости звал, — остановил Федоров. — У нас дело. Пировать зачнем — и в год не кончим.
— А ты не гордись! Ты в Москве без году неделя, а наш род в доброписцах издревле.
— На том и хвала, — отозвался Иван, проглядывая листы. — Что это у тебя тут написано?
— То и написано, что надоть.
— Нет, не то… прочти сам.
— Ты надо мной не насмехайся, — поднявшись с лавки, набычился Акиндин. — Я самому боярину Шуйскому, самому боярину Старицкому потрафлял!
— Может, им ты потрафлял, а вот здесь не потрафил.
— Это тебе?!
— Не мне, а царю и государю. И ошибок много, и строка пляшет.
— Строка у меня ровна! Принимай листы!
— Не приму. Забирай их и проваливай.
— Гонишь? Меня гонишь? Да я у самого государя в чести! Меня митрополит знает! А ты кто?!
Пьяному воображению Акиндина, распаленного обидой, собственные бредовые слова казались правдой.
Акиндин ушел не сразу. Стоя посреди улицы, он еще долго бранился и выламывался на радость зевакам. На другой день к Федорову присеменила жена Наумова, махонькая, иссохшая, со слезящимися глазками.
— Заболел мой Киндинушка! — запричитала она. — Здоровье у него слабое! Как расстроился вчера, так и слег. Задыхается, заходится! Уж не гневайся на него, батюшка. Прости! Где его листы-то? Он выправит!
— Пил бы он помене! — с брезгливой жалостью сказал Федоров.
— И-и-и, батюшка! Разве он пьет? Он малость… Это он болеет!
Федоров передал листы…
Дело с перепиской Судебника двигалось не так споро, как хотелось и как требовали царские дьяки. Переписчики, даже лучшие, допускали ошибки, писали не всегда с бережением, портили дорогую иноземную бумагу, а ее не хватало, и приходилось тащиться в приказы, выпрашивать денег.
***
Слух, что московские писцы перебеляют новые государевы законы, проник во все углы города.
