Проснувшись, я по движению лодки понял, что ветер стих. Через дверь каюты был виден Южный Крест, сверкавший на безоблачном небе. Внезапно тишину снова нарушил разбудивший меня звук: отвратительный хруст, при котором вся прау затряслась и накренилась. Пришлось выползти на палубу. Чарльз стоял у борта и вглядывался в воду.
— Мы сидим на рифе, — объявил он бесстрастно. Я окликнул капитана, сгорбившегося у румпеля.
Он не шевелился. Я быстро перебрался на корму и стал его трясти. Он открыл глаза и посмотрел на меня осуждающе.
— Адух, туан, — произнес он, — так делать не надо.
— Да вы посмотрите! — вскричал я, возбужденно показывая за борт. В этот миг снова раздался мерзкий хруст, и лодка задрожала. Капитан постучал себя по правому уху.
— Это у меня плохой, — сказал он обиженным тоном. — Я слышать не хорошо!
— Мы сели на риф! — закричал я в отчаянии. — Это тоже не хорошо!
Капитан нехотя встал на ноги и разбудил свою команду. Втроем они взяли длинный бамбуковый шест, лежавший вдоль борта, и стали отталкиваться от кораллового рифа. Светила луна. Вода была, как бы расшита яркими фосфоресцирующими стежками, и всякий раз, когда легкая волна поднимала и опускала лодку, вокруг разливалось зеленоватое свечение.
Минут через десять мы сошли с рифа и мягко закачались на глубокой воде. Мальчики вернулись в каюту и улеглись спать. Капитан пристроился у румпеля, завернулся в саронг и продолжил прерванный сон.
Этот эпизод нас сильно обеспокоил. Одно дело — при полном штиле мирно покачиваться в открытом море, совсем другое — наскочить на риф, что, как я знал из книг, неминуемо ведет к кораблекрушению. Мое доверие к капитану пошатнулось. Спать расхотелось, и мы с Чарльзом больше часа сидели на палубе, беседуя. Впереди, на горизонте, вырисовывались неясные очертания довольно большого острова. Паруса чуть слышно шелестели над нами, прау то поднималась, то опускалась в такт легкой волне. Где-то наверху, с мачты, вдруг подал голос маленький геккон [5]. В конце концов, мы все же отправились спать.
За ночь, судя по положению острова на горизонте, мы не продвинулись вперед ни на дюйм. Не лучше обстояло дело и днем: прау только медленно поворачивалась на синей зеркальной глади. Мы с Чарльзом сидели, сердито уставившись на маячивший перед нами остров, курили и бросали окурки в неподвижную воду, Хасан и Хамид спали, капитан лежал на своем месте у румпеля, заложив руки за голову и уставившись в небесную бесконечность. Время от времени он вдруг испускал пронзительный вопль. Надо полагать, так капитан пел, во всяком случае, другого объяснения этим звукам я не нашел. С наступлением темноты мы отправились спать все при том же абсолютном спокойствии окружающих нас стихий. Ничего не изменилось и наутро: ненавистный остров торчал на прежнем месте. Вчерашние окурки плавали у самого борта, и это нагоняло еще большую тоску. Капитан возобновил свои вокальные упражнения, которые еще вчера стали действовать мне на нервы. Чарльз и я весь долгий день просидели на жгучем солнце, свесив ноги в теплую воду и мрачно глядя на бессильно поникшие паруса, а Сабран коротал время за стряпней. Наши запасы пресной воды хранились в большом глиняном кувшине, привязанном снаружи к стенке каюты. Он был закрыт блюдцем, но все равно вода в нем кишела комариными личинками. К тому же палящее солнце сделало ее отвратительно теплой, и мы, наверное, не рискнули бы к ней притронуться, если бы не Сабран. Он вскипятил воду, растворил в ней несколько дезинфицирующих таблеток, добавил сахар и кофейный порошок, и напиток получился вполне приличным и безвредным. Да и в горле у нас к тому времени пересохло так, что привередничать не приходилось. Но аппетит мой был полностью подавлен однообразной пищей, и, когда Сабран в четвертый раз подряд предложил пустой, отварной, без всякой приправы рис, я не выдержал и отправился к капитану. Он все так же лежал на корме и спазматически выдавливал из себя какие-то песенные отрывки.
