Но все это никоим образом не опровергает того факта, что в процессе лечения я стал намного слабее, чем раньше. В самом начале я подарил своим радиологам шампанское и безо всяких усилий вскочил в такси. В процессе же лечения в вашингтонской больнице я заполучил агрессивную стафилококковую пневмонию (и дважды был отправлен с нею домой), которая чуть было меня не прикончила. Смертельная слабость, охватывавшая меня, также несла в себе серьезную угрозу: мне часто хотелось покориться неизбежному. Меня охватывали фатализм и апатия — я чувствовал, что проигрываю свою битву и был готов сдаться. От окончательной сдачи спасли меня жена, которая и слушать не хотела бессмысленных и нудных разговоров, и друзья, которые общались со мной абсолютно откровенно. А, да, еще постоянные обезболивающие! Как счастлив я был, увидев заветный шприц! Это было для меня настоящим событием. Если вам повезет, то некоторые анальгетики могут дать вам приятное ощущение, некое согревающее покалывание, которое покажется вам истинной благодатью. Почувствовав это, можно уподобиться несчастным наркоманам, которые грабят аптеки в поисках оксиконтина[118]. Это ощущение избавляет вас от скуки, это порочное удовольствие (одно из немногих доступных обитателям Туморвилля) несет в себе и избавление от боли.
В моей английской семье[119] национальным поэтом считали не Филиппа Ларкина[120], а Джона Бетджемана[121], барда пригородов и среднего класса. Это был человек гораздо более едкий, чем порой может показаться — мир почему-то считает его поэтом милым и уютным, чем-то вроде медвежонка Тедди. Стихотворение «Пятичасовая щетина» говорит о последнем кошмаре, пережитом этим человеком:
Наступает время, когда все мы, обитатели
мужского отделения,
Думаем: «Еще один приступ боли —
и я прекращу борьбу».
И тот, кто еще пытался дышать, оставляет
свои попытки…
Это день, который мучительнее ночи…
Я убедился в правоте поэта: наступает момент, когда кажется, что боль никогда уже не пройдет, а ожидание следующего укола становится невыносимым. Неожиданно перехватывает дыхание, начинается мучительный кашель, а потом — если день неудачный — еще более невыносимое отхаркивание. Пинты слюны, слизи… И кто, черт побери, решил, что в этот момент мне пригодится еще и изжога? Я ведь ничего не ел — вся пища поступает по трубкам и капельницам! Детское чувство обиды лишает тебя последних сил. Вес убывает на глазах, и никакие трубки не могут с этим бороться. С момента постановки диагноза я уже потерял треть своего веса. Да, это меня не убивает, но атрофия мышц делает тяжелыми даже самые простые упражнения, без которых я просто перестану быть человеком.
