Пришлось рассказать. Комиссар записал имя, отчество, фамилию отца, кокандский адрес, передал писарю.
— Сообщить телеграммой. А сейчас пришли сюда, кого-нибудь.
Через минуты две пришел какой-то незнакомый мне боец. «На гауптвахту», — коротко сказал комиссар, и я, сопровождаемый бойцом, пошел на гауптвахту — отдельный в стороне домик с железным засовом на дверях и решетками в окнах. Я, конечно, сообразил, что это не наказание, а просто мера предосторожности, чтобы я не удрал. Но все-таки было обидно.
Ужин мне принесли на гауптвахту, а через полчаса неожиданно явился семиреченский казак Захаров с полным шлемом крупных белых абрикосов. Он передал их мне через решетку и начал разговор:
Это я тебе, как соседу по нарам… А я, брат, знал! — Он хитро подмигнул. — Знал! Комиссар у нас такой, от него не укроешься. Вот этак же прошлой осенью к нам заявился один, как все равно и ты. «Я-де круглый сирота, ни отца, ни матери…» У вас ведь у всех одна песня. Я сердился, но слушал и думал: он прав, действительно песня одна.
— Комиссар ему и говорит, как все равно тебе: «Я, — говорит, — посылал запрос по телеграфу…» А какой там телеграф, просто на пушку его взял, как все равно и тебя.
Взял «на пушку»! Мне уже больше ничего не хотелось слушать, но Захаров не уходил.
— …Отец, значит, у него был в командировке, мать за ним приехала. Ну, сдал ей комиссар сына из рук в руки, как полагается, и ушел. А она — ко мне. «Будь, — говорит, — такой добрый, поучи его как следовает, по-отцовски, а то у меня рука бабья, слабая». Ну, я снял ремень, спустил ему штаны и, значит, выдал как следовает…
— Выпороли!
— А то! — самодовольно воскликнул Захаров, высекая огнивом искру на фитиль, чтобы закурить. — У меня, брат, не покрутишься! Уж он так верещал, что ажно комиссар услышал и прибежал. Только тем он и спасся.
— Как это — спасся?
— А так, велел комиссар прекратить, а то я бы ему еще. У меня, брат, если попался, то ни мур-мур!..
Вот человек! Ведь он был знаменит на весь эскадрон своей храбростью, сам комиссар сказал сегодня об этом, но о боях, о лихих сабельных схватках он никогда не вспоминал, не рассказывал. А вот о мальчишке, которого довелось ему выпороть, рассказывал с живейшим удовольствием, молодецки потряхивая черным казачьим чубом с проседью и, видимо, полагая, что его рассказ доставляет и мне такое же удовольствие.
— Значит, если бы пришлось, то вы бы завтра и меня? — сказал я.
— А что ж! — ответил он. — Вас не пороть, от вас добра не видать. Только ведь за тобой, поди, отец приедет. А ежели мать, то я, пожалуйста, заместо отца…
