— Говорю не для разглашения, — закончил Коренев. — Только потому говорю, что, может быть, ты встретишь где-нибудь этого Иванова. Чтобы ты знал, кого задерживаешь. И не в одиночку, позови кого-нибудь на помощь.
Я, конечно, читал и Конан-Дойла и дешевые книжечки в цветных обложках — Нат Пинкертон, Ник Картер, русский сыщик Иван Путилин. Но услышать историю настоящего крупного преступления от настоящего сыщика, беседовать с ним наедине, удостоиться от него поручения задержать преступника, если доведется встретить его! Моя голова пошла кругом.
Вернулся чекист с усиками. За ним расхлябанно тащилась арба, хрустя колесами по солончаку, — везла гроб.
— Сменщик твой придет завтра, — сказал мне чекист. — Просили еще одну ночь подежурить.
Через час все уехали, увезли покойника, репродукции, книги, тетради. И еще ночь провел я на крыше, один-одинешенек между рекой и горами. Не спалось, ночь плыла, переполненная своими звуками, в тугае выли, хохотали шакалы. А я неотступно думал об Иване Ивановиче — вот если бы он пришел, и мне бы удалось, прыгнув на него с крыши, повергнуть его на землю и связать! Вот уж верно, что мальчишество не кончается с мальчишеским возрастом, а, постепенно убывая, сопровождает человека еще долго, порой до могилы.
Утром приехал из Ходжента новый метеорологический наблюдатель, невзрачный, худенький, в очках, в парусиновой толстовке и обвисших брюках. Я сдал ему пункт и с той же арбой поехал к железной дороге.
— Стойте, стойте! — закричал новый метнаб, выбежав на крыльцо. — Вы забыли тетрадь!
Я поблагодарил его, взял тетрадь; так она и осталась у меня до сих пор — философические заметки Барышникова о Мадонне Сикстинской. Арба миновала тугай, выехала в плоскую, грязно-белесую солончаковую степь и поплыла расшатанно и скрипуче, по наезженной дороге к парому. Солнце уже палило, небо посерело и замутилось, очертания холмов расплылись и стали невнятными, но снеговые вершины хребта, как и всегда, сияли первозданной белизной. Возница-арбакеш вытянул правую ногу вдоль по оглобле и завел бесконечную песню о том, что видел на пути, а видел он одно и то же: скучный сероватый блеск солончака, сухие пучки бурой верблюжьей колючки, хохлатых песочного цвета жаворонков, камнем, отвесно падающих на землю. Я закрыл глаза и забылся, утомленный расхлябанными пошатываниями арбы.
Очнулся от крика и стука: мы были на берегу Сыр-Дарьи, у причала, и одна из арб, пришедших ранее, грузилась на паром. Лошадь пятилась, возница хлестал ее под живот, наконец лошадь судорожно прыгнула через щель, отделявшую паром от причала, загрохотала копытами по доскам, и огромные колеса арбы медленно перевалили на дощатый настил. Подошла на погрузку вторая арба, а мой возница отъехал немного в сторону, чтобы напоить лошадь; она, увязнув по колена в иле, медленно и долго сосала желтую воду, вздувая бока, а возница тонко и тихо подсвистывал ей. Наконец и мы погрузились, и паромщики отвалили, трудно ворочая бурлящее рулевое весло. Вода блестела жарким, слепящим блеском. А на том берегу опять потянулась солончаковая степь, сменившаяся вскоре барханами, поросшими янтаком.
