Переходы ее от трагического настроения к комическому и веселому были скоры и непредсказуемы, очевидно, вследствие перенесенных несчастий.
— Вас, должно быть, напугал выстрел вашего… друга? — спросил Константин, радуясь тому, что спутница его пришла в хорошее расположение духа, был готов еще хоть сто раз предстать перед ней в смешном свете. Даже упоминание об инженере Лейхфельде не испортило его радость…
— Нет, нимало, — отвечала она, надвигая края салопа на лицо и пряча под ним волосы. — Я привыкла к подобным неожиданностям, и звучанье выстрелов меня не пугает. Опасность надо встречать гордо! Так учил меня мой отец…
— Надо же… — сказал Костя. — Никогда бы не подумал…
— А вы привыкли видеть в женщине безмозглое и безвольное создание?! Она для вас лишь средство, подобное домашнему скоту?!
— Нет-нет, что вы! Я хотел сказать: никак не мог подумать сегодня поутру, что встречу вас! Впервые иду под руку с княжной…
— Это так важно для вас? Вы верите в сословные предрассудки?! Так ли важно, кем человек родился? Важно, кем он себя ощущает! Душа важна! Нельзя приобрести высокую душу по праву рождения. Мы все равны перед нашими богами — и крестьянин, и император!
— Да вы революционерка! — вскричал, дурачась, Константин. — Заговорщица! Я вас арестовать немедля должен!
— Боже мой! — притворно испугалась она. — Я совсем забыла, что иду под руку с полицейским! Как вы коварно меня увлекли разговорами… Просто зубы заговорили! Да с вами надо держать ухо востро!
— Я буду счастлив арестовать вас… на всю жизнь, — тихо сказал Костя, но Сашенька сделала вид, что не расслышала последней фразы.
Так, шутя и балагуря, они незаметно дошли до квадратного здания новой Обуховской больницы.
Приемное отделение располагалось в правом флигеле, и знакомая пролетка как раз отъехала от низких ступеней. Молодые люди посерьезнели, и Саша осторожно, но настойчиво высвободила свою руку.
Лейхфельд все еще сидел в темном приемном покое, откинувшись к стене всем телом, в сползающей на пол шубе. Красивое неглупое лицо его было измучено, но уже не столь тревожно. Он, очевидно, верил в медицину и полагал, что раз он уже в больнице, то дальше все само собой пойдет хорошо. В немалой степени этой уверенности способствовали жизнеутверждающие разговоры доктора Германа. Толстяк и жизнелюбец, доктор Герман исходил из той здравой мысли, что надежда всегда есть лучший союзник врача, и надежда умирает даже уже после того, как преставится сам больной.
