В другой раз, в зимнюю пору она приехала с возом дров иззябшая, усталая. Развязывая веревки, она сказала проходящей мимо нее казначее — толстой высокой монахине, закутанной в пуховую шаль:
— Мать Серафима, помоги воз отвалить, переколела до смертыньки я.
— Ой, не могу, Степанидушка,— ответила та.— Хвораю. Крикни кого-нибудь.
— Отсюда видать, что хвораешь,— проворчала Степанида.—Экая бабища! Поставить на весы тебя, родимая, так на другую скалку двух пятериков с мукой мало будет. Перетянешь.
И снова ее позвали к игуменье. Но на этот раз Степанида решительно отказалась от поклонов.
— Нет уж, матушка, как ты хочешь, а я не буду. Наработалась я. Валяйте уж вы, вам от простой поры. А я уж в другой раз.
Она- не боялась начальства. Она знала, что без нее в монастыре некому будет выполнять эту работу.
Сестру свою Пелагею она тоже не любила и, приходя к Ермолаевым, говорила:
— Ты, Лукерья, гони ее к семи чертям... Хозяйка нашлась какая... Да ее ли тут дело распоряжаться в твоем доме? Она не знает нужды, в доме у нее всячина есть. С жиру она бесится... А ты не хнычь, не убивайся.. С горя не убиться, жизни не лишиться, не ты первая, не ты последняя. Поищи где-нибудь работы себе.
— Где ее найдешь?
— Ну-у. В завод иди.
— Ходила.
— Ну?..
— Не принимают. В услужение бы куда идти, а куда пойдешь с девчонкой. Не возьмут.
— А ну, мужика поищи... Эх, ты! Молодая еще, сильная... Да я бы на твоем месте...
— Ну, и что же не найдешь себе?
— Кому меня урода нужно. Кто на меня посмотрит? Мужики бабу выбирают по роже, а моя рожа на чорта похожа...
После каждого прихода сестры Лукерья заметно веселела. На щеках ее появлялся румянец, глаза как-то по-особому светились; в ее ожесточенном сердце вспыхивала неясная робкая мечта, что вот завтра она найдет какую-то крепкую опору в жизни. Но проходил день-два, и ее снова охватывало глухое отчаяние. Оля примолкала на печи. Наступала ночь. Временами слышался глубокий вздох матери.
— Мама, ты не спишь? — спрашивала девочка.
— Нет.
— Я к тебе приду?
— Иди.
Оля бойко соскакивала с печки, ощупью находила широкую деревянную кровать и забивалась к.матери под одеяло.
Прижавшись лицом к груди матери, слушала ровное дыхание и биение ее сердца. И хотелось пролежать так всю жизнь. Она знала, что матери тяжело. Вот нет хлеба и взять негде. Она знала, что в их избе потому холодно, что нет дров. И нет денег — купить дров.
— Мама,— тихо сказала она как-то раз.— Ты отпусти меня завтра в лес.
