Даже в ту пору, когда экзамены «грозили своей страшной серьезностью», по собственным словам сына, когда все кругом кричало: «занимайся, занимайся», — он думал о студенческом бале, не забывал о музыке. Он обожал рассуждать на музыкальные темы. Благо, поводов было немало. Хотя бы знаменитая Патти, снова гастролировавшая в Петербурге, которую так мило высмеял Мусоргский в своем «Райке»: «Ах, Па-а-тти, Па-а-тти-и…» Жорж Вессель, послушав «Севильского цирюльника» с участием знаменитой певицы, безапелляционно заявил, что «Патти — дрянь и „Севильский цирюльник“ — тоже дрянь…». Врубеля позабавила ответная реплика невесты Жоржа по этому поводу, что, видно, «Севильский Демон» или «Севильская Юдифь», по мнению ее жениха, — лучше.
Упомянутые столь язвительно оперы — тоже особая тема. Дело в том, что, как выразился Миша, «половина Питера перебесилась» в увлечении ими. Причина их успеха, по его мнению, в волнующем сюжете, прекрасно написанных либретто, потрясающей обстановке.
Как же в итоге относится Миша к Патти, что он сам думает по поводу «Севильского цирюльника» и «Демона», а также тех опер, которые иногда называют «жижицей, торопней, кабаком»?
Он — за настоящую, подлинную музыку без спекуляции на сюжете…
Характерен пафос эстетика, просветителя, которым одушевлен Врубель в это время. Он рвется к воинствующей деятельности на эстетической почве, он создает, стремится создавать вокруг себя атмосферу художественных споров, дискуссий. Кислым барышням семейства Арцимович он противопоставляет живую молодежь в доме бабушки. «Теперь мы сообща заняты решением вопроса о значении и цели пластических искусств, — повествует он в письме родителям. — Для этого были la grand Comilée в Академии Художеств. Завтра идем таким же путем в Эрмитаж, сегодня вечером читаем Прудона о значении искусства для жизни, а в следующую неделю „Лаокоона“ Лессинга: конечно, я в этих прениях чуть не один defend la cause „искусства для искусства“, и против меня масса защитников утилизации искусства…».
Итак, спорщики размежевывались на два лагеря со знаменами, на которых были написаны имена Прудона и Лессинга, и Врубель почти в одиночестве оказывался под знаменем Лессинга. Интересно, что он при этом характеризовал свою позицию как защиту «искусства для искусства». Если бы Лессинг, яростный борец на баррикадах революционеров-просветителей, подозревал, какой вывод сделают из его труда его потомки! Но эта ситуация — пример того, как видоизменяются во времени явления искусства. Врубеля привлекают идеальные эстетические нормы Лессинга их противоположностью пресловутой «пользе» и низкой прозе повседневности.
