— Так ведь я… никогда об этом и не заикалась, Юн, — говорит она, озадаченно и чуть обиженно, как бы прикидывается наивной простушкой, но я-то хорошо знаю, она норовит внушить мне чувство вины за то, что я бросил Венке, оставил работу и примкнул к рок-группе, только не подает виду, грустно глядит на меня.
— О’кей, — коротко, резковато говорю я. — Отлично.
Она опускает взгляд, вздыхает и едва заметно покачивает головой, сидит нога на ногу, с дымящейся самокруткой в руке, невеселая такая.
— Что бы я ни сказала, что бы ни сделала, все не так!
Тишина. Я смотрю на нее, знаю, она просто хочет, чтобы я ее разубедил, но молчу.
— Я ведь просто хочу… — говорит она и умолкает, со вздохом глядит на стол и опять едва заметно покачивает головой. — Ничегошеньки-то я не знаю, — бормочет она, снова затягиваясь сигаретой.
Тишина.
Я смотрю на нее, на узкие плечи, на худенькое, скособоченное тело, изуродованное долгими годами тяжелого труда и болезни. Она не так уж и стара, а выглядит старой, измученной. Проходит несколько секунд, и я опять чувствую угрызения совести, не хочу этих угрызений, но все равно чувствую. Смотрю в сторону. Набираю побольше воздуху и снова выпускаю, беззвучно, вздыхаю без звука, опять поворачиваюсь к маме, надо переступить через ее жалость к себе, задавить собственную досаду и дать ей утешение, которого она просит, надо проявить хоть немного великодушия. Проходит секунда. Я открываю рот, вот сейчас попрошу прощения, но молчу, не могу себя пересилить, не могу позволить ей продолжать в таком духе, это же, черт побери, несправедливо, я сто раз твердил себе это, и теперь, черт побери, должен взять себя в руки и не уступать.
Тишина.
— Я тут подумал, не постричь ли тебе лужайку, — неожиданно вырывается у меня.
Она ничего не отвечает, только кивает, с видом раненого зверька.
— Бензин для косилки есть, а? — спрашиваю.
— Канистра в сарае, — говорит она и даже не глядит на меня.
Я смотрю на нее, чувствую, как усиливаются угрызения совести, меня одновременно переполняют досада и угрызения совести, и я вообще не знаю, что сказать.
Тишина.
— Ладно, — говорю я, кладу ладони на подлокотники. — Пожалуй, лучше заняться этим прямо сейчас, быстрей закончу.
— Да, — кивает она, гасит самокрутку в пепельнице.
Пока подстригал лужайку, спина у меня взмокла и теперь чешется, я слегка передергиваю плечами, трусь лопатками о плед, потом закрываю глаза и лежу не шевелясь, чувствую, как припекает солнце, чую сладковатый запах свежескошенной травы. Немного погодя вдруг доносится шорох шин по гравию. Я сажусь, сижу тихо-тихо, напрягаю слух. Эскиль, что ли, приехал, но ведь он должен был явиться после обеда, да, вправду он, по мотору слышу — его тачка, с полным приводом. И через секунду меня вдруг снова одолевает неприязнь, захлестывает что-то вроде паники, я встаю, нагибаюсь, подбираю плед, все это совершенно автоматически, что-то во мне не в силах видеть Эскиля, и я ухожу подальше, к ягодным кустам, спешу, пока он не вышел из-за угла и не увидел меня. Расстилаю плед на траве за самым большим кустом черной смородины, ложусь, прячусь за кустами, вообще-то глупо лежать тут и прятаться, граничит с безумием, но вряд ли поможет, просто я терпеть его не могу, хочу оттянуть встречу насколько возможно. Еще несколько секунд — и до меня доносятся негромкие потрескивания мотора, который только что заглушили, а следом короткий щелчок открываемой дверцы. Потом еще один щелчок, это уже другая дверца. Значит, Хильда с ним, бормочу я себе под нос, тогда еще куда ни шло, он обычно малость сдерживается в ее присутствии.
