Всем грузным туловищем в кресле утонул,
Насупился, дымит сигарой целый вечер,
Блудливыми гляделками блеснул,
Но суетливо прячет их при встрече.
Желта и масляниста, словно сыр,
Круглится голова, откинутая сразу.
Смочив слюной, жует он злую фразу,
Которою хотел бы плюнуть в мир.
И руки трет, к сражению готовясь,
Так истово, как будто моет их.
Еще бы! Ведь ладони рук своих
В грязи немалой замарал торговец!
Но не замыть кровавых пятен тех —
Кровавые, навеки въелись в тело.
О, как ему знакомо злое дело,
Отрава лицемерья, грязный грех!
Недаром вяжут пухленькие руки
Измены, дрязги, драки стольких стран,
И тайный торг, и явственный обман,
И клоунски-ораторские трюки.
Но снова рвется сеть его интриг,
И тайна вылезает, обнаружась,
И вновь его охватывает ужас,—
Старался же, из кожи лез старик!
Вот отчего трясет его тревога,
И мглой белки подернуты слегка,
И брылья щек маститого бульдога
Свисают чуть не на борт пиджака.
Он тридцать лет живет одной отравой
И злобно смотрит целых тридцать лет,
Как на востоке триумфальной славой
Сияет человечества рассвет.
Он сделал всё, что мог, — брюзжал, ругал, порочил
Дразнил, и грыз, и ублажал, и ныл,
И ласково прельщал, и яростно пророчил,
И челюсти свернул, и руки кровянил,—
Ничто не помогло: ни свара, ни разлад,
Ни хитрость сыщика, ни месса Ватикана.
Идет история! Колеса великана,
Хоть лезь под них, не вертятся назад!
Ну что ж! Витийствуй, лжец! Выбалтывайся в
спиче!
Высматривай из-под опухших век,
Впивайся, лживый, подлый человек,
В глаза чужие, в чуждые обличья!
Так точно, как недавно ты глядел,
Завистливо, упрямо и пристрастно,
В глаза бойцов и в красоту их дел.
Продать их жизнь ты, кажется, хотел,
И продал бы, да сделка не подвластна.
Ты наклоняешься, не хочешь повстречать
Взгляд человеческий хотя бы на мгновенье.
Невыразимую скрываешь ты печать,
Знак слепоты, тревоги, омертвенья,
Зловещее последнее клеймо,
Что время на тебя кладет само!
Перевод П. Антокольского
