Я не успел ответить, как истеричный майор схватил меня за грудки и притянул к себе:
- Говори, скотина, давно с творами знаешься? Кто главный? Где штаб-квартира? Говори, пока не раздавил, как таракана!
- Я не твор, господин майор! Я же уже говорил! – ответил я, стараясь подавить дрожь в голосе.
- Может тебе помочь вспомнить, паскуда?! – Майор схватил дубинку и убедительно покрутил ею над моей несчастной головой.
Я зажмурился, ожидая удара. Потом осторожно приокрыл один глаз. Майор уже сидел на месте и что-то писал.
- Что, креаторщик, дрожат поджилочки? – спросил он, как ни в чём не бывало, нормальным баритоном.
Я криво ухмыльнулся.
- То-то! – довольно оскалился Полевой. – С вами, яйцеглавыми, так и надо. Вас только в кулаке и держать. Ослабь вожжи, так вы начинаете всякую хрень выдумывать. Всё беды на Земле – от таких вот… креаторщиков.
После того, как майор на меня наорал, я стал плохо соображать. Он что-то долго ещё у меня спрашивал, я отвечал автоматом. Это продолжалось около двух часов, пока, видно, самому Полевому это не надоело. Он вызвал сержанта и велел сопроводить меня в камеру.
У меня изъяли телефон, бумажник и ключи от квартиры. Потом отобрали зачем-то ремень и шнурки с туфель. Затем некоторое время меня мучили походом до камеры («Стоять!», «Руки за спину!», «Лицом к стене!»). Перед тем, как втолкнуть в камеру, с меня сняли наручники.
Я оказался в очень неуютном помещении. Всё, как я себе и представлял по многочисленным фильмам и детективным романам – бугристые серые стены, нары, параша в углу и крошечное окошечко с решёткой.
Кроме меня в камере оказался ещё один обитатель – невысокий лысый мужчина в бесцветном пиджачке и джинсах. При виде моих конвоиров он немедленно начал выступать.
- Господа вертухаи! Меня держат в этом гадюшнике уже больше трёх суток!.. – с надрывом закричал он.
- Не возникай, Луговец! – лениво осёк его сержант. – Сколько надо, столько и продержим. Хоть до конца твоей паршивой жизни. Понял, твор?
Луговец сверкнул глазами и уселся на нары. Дверь захлопнулась, и настроение моё стало настолько паршивым, что хотелось заорать, как сокамерник, и начать тарабанить в дверь.
- Присаживайтесь, молодой человек. Этих фашистов всё равно не разжалобишь, - угадал мои мысли Луговец. – Так-то нары нельзя опускать до отбоя, но я добился этого разрешения. Сердце больное. Если подохну в камере, им же со мной возиться.
И говорливый сокамерник рассмеялся. Мне же из-за скверного настроения совсем не хотелось общаться, хотя в обычном состоянии я общителен и словоохотлив.
