Вдруг он оживился.
Оглядевшись и понизив голос до шепота, как будто собирался сообщить мне не больше не меньше как государственную тайну, он поведал мне последнюю новость: у него есть неизданные письма Кардуччи — письма, написанные его матери в семьдесят пятом году. Хотел бы я на них взглянуть? Может быть, я сочту, что из них можно сделать дипломную работу по итальянской литературе, тогда он с радостью предоставит их в мое распоряжение.
Я вспомнил о Мельдолези и не смог удержаться от улыбки. Как же статья, которую он собирался послать в «Новую антологию»? Значит, после всех этих разговоров он так ничего и не сделал? Бедняга Мельдолези! Несколько лет назад его перевели в гимназию Мингетти в Болонью — к его глубочайшему удовлетворению, представьте себе! Надо будет как-нибудь навестить его…
Несмотря на темноту, профессор Эрманно заметил, что я улыбаюсь.
— Я знаю, знаю, — сказал он, — вы, современные молодые люди, недооцениваете Джозуэ Кардуччи! Я знаю, что вы предпочитаете ему всяких там Паскали и Д’Аннунцио.
Мне легко удалось убедить его, что я улыбался совсем по другой причине. Если бы я только знал, что в Ферраре есть неизданные письма Кардуччи! Вместо того чтобы предлагать профессору Калькатерре, как я уже, к сожалению, сделал, тему о творчестве Пандзакки, я мог бы написать что-нибудь вроде «Кардуччи в Ферраре», что конечно же было бы гораздо интереснее. Хотя, впрочем, если я переговорю с профессором Калькатеррой откровенно, то, возможно, мне удастся еще склонить этого прекрасного человека изменить тему моей дипломной работы с Пандзакки на Кардуччи.
— Когда ты думаешь защищаться? — спросил меня наконец профессор Эрманно.
— Ну… Хотелось бы надеяться, что на будущий год, в июне. Не забывайте, что я тоже экстерн.
Он несколько раз кивнул с серьезным видом.
— Экстерн? — вздохнул он. — Это неплохо.
И он сделал неопределенный жест рукой, как бы подтверждая, что, если учесть происходящее, для времени, в котором мы живем и в котором нам, и мне и его детям, предстояло жить, это совсем, совсем неплохо.
Мне показалось, что прав был мой отец: в глубине души профессор не очень-то опечален происходящим. Даже наоборот.
V
Миколь захотела сама показать мне парк. Она настаивала на этом.
— У меня есть на это некоторое право! — усмехнулась она, бросив на меня быстрый взгляд.
Но в первый день ничего не вышло. Я допоздна играл в теннис. Альберто, закончив партию с сестрой, проводил меня до похожей на альпийский домик постройки (они с Миколь называли ее хижиной), спрятанной среди деревьев метрах в ста от корта и приспособленной под раздевалку. Там я смог принять душ и переодеться.
