— Совету. И мне. Не стоит нас разделять.
Ким вздохнул:
— Хорошо, я отвечу. Болотники… это, собственно, могли бы быть даже и не болотники, какая-то другая нечисть…
— Только не надо врать, — перебила воительница.
— Я… виноват, — Ким опустил голову, развел руками. — Я знаю, что не должен…
— Раз не должны, то и не говорите. — Воительница оставалась прежней, холодной и неприступной. — Ответьте на вопрос.
— Мы так и будем говорить здесь? На виду у всех?
— Мне здесь нравится больше. Как и моему единорогу.
— Хорошо. — Маг развел руками. — Я… не хочу врать. Иду к Поэтическому Меду.
Наездница откинулась в седле, тонкие пальцы сжались на изумрудном эфесе.
— К Поэтическому Меду… — процедила она сквозь зубы. — Как же, наслышана. Легенда старая, красивая, нечего сказать. Живет где-то в горах некий великан, имя его в разных версиях варьируется. В тайной кладовой хранит он Мед Поэзии, и кто сумеет добраться до него и сделать хоть глоток — тот станет величайшим из поэтов. Гм… в вашем случае — понимаю, вполне понимаю. Бездарность — она всегда бездарность. Вы пишете очень плохие книги, господин сочинитель. Те, что «любовь-морковь», для труппы Сакки.
Ким глубоко вдохнул и выдохнул.
— Те, что для «знатоков и ценителей» — не лучше, — безжалостно продолжала воительница, — что ставит баронесса Шатиньи.
Маг ответил не сразу.
— Да, есть неудачные, — выдохнув, признался он, стараясь не выказать обиды. — Или, скажем лучше, неважные. Зато удается сделать кое-что другое. «Переломанные кости», например. Или «Смерть считать не умеет». На сцене не ставились, к постановке не предлагались. Распространяются в списках. Ценимы многими искушенными читателями. Да и вы тоже…
— Этого мы касаться не станем, — отрезала всадница. — Значит, собрались за Поэтическим Медом… что ж, уложения Совета сему не препятствуют. Однако хранение души оного болотника… кстати, он там один?
— Нет, — мрачно сказал Ким. — Я еще одного прикончил.
Точеный подбородок воительницы вздернулся.
— Интересно, конечно, господин сочинитель, где и как вы разузнали точное местонахождение…
— Ничего особенного, — пожал плечами Ким. — Я ведь учился у великого Септимуса…
— Не может быть!
— Отчего ж нет? Разве не были его первые вещи совершенно провальными? Разве не освистывала его публика? Разве не впал он в совершеннейшую нищету, подумывая о самоубийстве? И разве не был допущен он в архивы Совета, когда некая добрая душа устроила его туда переписчиком?
— Продолжайте!
