Они были опасно близки, казалось, еще минута — и эти объятия перестанут быть нереальными, но каждый раз уходили от этого, улыбаясь друг другу, понимая, что их игра слишком сладка, оттягивая момент, когда она перестанет быть только игрой, оформившись во что-то другое, чему еще не дали названия.
В жизнь?
Он даже не смог понять, когда эта игра закончилась. Они уже стояли, держась за руки, несмотря на то что музыка все еще звучала, и их губы были все ближе, ближе…
— Привет, — раздался Надин голос. — Чем это вы тут занимаетесь?
Она еще в коридоре удивилась, что дома так тихо — только свет везде горел, свидетельствуя о том, что в квартире кто-то есть.
— Мам! — позвала она, но никто не отозвался.
Потом она уловила музыку за закрытой дверью — и ее кольнуло неприятное чувство, что мать специально от нее закрылась. Там, за закрытой дверью, кто-то то ли засмеялся, то ли всхлипнул… Голос, несомненно, принадлежал Кате. «Ну вот, — подумала дочь. — Заперлась и плачет под звуки своего обожаемого блюза…»
Но потом она услышала второй голос — и теперь уже понимала: нет, она смеется…
Она не одна.
«Я же не ребенок, чтобы ревновать собственную мать к…»
Она замялась. Голос рассудка тут же замер, потому что Надя узнала этот голос. В ее душе немедленно родилась целая буря эмоций — и теперь она уже и сама не смогла бы дать себе верный ответ, кого и к кому она так отчаянно ревнует.
Приоткрыв дверь на несколько сантиметров — ровно щелочка, и что там ты надеешься разглядеть? — Надя увидела фигуру матери. Вернее, не фигуру даже. Абрис… Полурастворенный в темноте. Феерическая тонкая пластика… Почему-то в голову пришли невесть откуда строчки: «И руки, тоньше чем у дождя»… Надя не помнила, откуда это, и почти на сто процентов знала, что в оригинале строчки звучали не так, и даже с трудом могла сообразить, откуда она их знала. Но у ее матери сейчас руки были тоньше дождя, и это делало ее еще… Прекраснее? Кажется, просто залетевшая из далеких краев птица… Чья-то фантазия, на несколько мгновений ставшая зыбкой реальностью. Она так привыкла видеть только собственную мать, в старом пальто, вечно озабоченную, слегка рассеянную… «У нее было затруднено дыхание, — подумала Надя. — А сейчас оно освободилось… В танце. С ним».
Снова ей стало больно и темно, но она пересилила себя. Открыв дверь — а незачем от меня отъединяться, ибо мы — единое целое, — Надя замерла на пороге, наблюдая за двумя фигурами, и, заглушив в себе голос, говорящий ей: «Оставь, это танец для двоих», — не нашла ничего умнее, как спросить:
