Большие империоны ужасно конфузятся того естественного чувства превосходства, с которым горожанин в Большой Империи смотрит на крестьянина, чиновник — на ученого, а среди самих чиновников и ученых обыкновенный — на одаренного; в последнем случае правомерно говорить даже о ненависти. Земные аборигены недолюбливают умственного превосходства у человека, и они этим подтверждают как бы внеземное происхождение человеческого мозга. «Коренной землянин» не любит большого ума, как демократ не любит больших капиталов. Всякий развитый ум абориген на Земле встречает как чужака, инородца, вознамерившегося согнать его с насиженной территории, с которой сам он ни за что бы ни сдвинулся во веки веков. Именно это чувство, без всякого сомнения, испытывали земляне к первым богам, которые приземлились в Атлантиде. Потеснили там первобытную природу и постепенно смешивались с землянами, разбавляя их генетически и духовно. В итоге любовных божественных инъекций аборигенкам мы имеем теперь картину разделения человечества на людей не только одаренных и неодаренных, но и просто больших империонов.
— Пер, сдается мне, что где-то мы это уже проходили, дай бог памяти — расизм? — прервал его Йоцхак Смоленскин.
— Ты, Йоцхак, плохо судишь о веке двадцатом, а по мне так это был золотой век, поделивший окончательно людей на человека и двуногих. По крайней мере, стало понятно, кто есть кто. Это — во-первых. А во-вторых, мы говорим о красавице Марии. Именно желание дикарей, пока еще недоделанных богами, пребывать в равенстве, освященном чувством страха, которое дикарь испытывает перед божественным мозгом, нашло свое продолжение в страхе перед телесным иноподобием человека — женщины. Как и далекий его предок, современный дикарь нутром угадывает в ней — божественное, иноприродное, а ощущение недоступности этой красивой странности только усиливает в нем «танталовы муки» — ведь он догадывается, что обладание богиней — если представится случай — не принесет удовлетворения. Я однажды испытал нечто подобное, — признался Пер. — Я видел дорогую скаковую лошадь, ее вели под уздцы и она гарцевала, голая, и мне казалось, что будь я кентавром, то из моего восхищения этой лошадиной аристократкой могло бы вырасти вполне определенное желание против шестой заповеди. Но вот я представил себе, что добиваюсь ее благосклонности и уже смотрю на красавицу-кобылку удовлетворенным взглядом и вижу, что это — всего лишь лошадь… хотя бы даже и c
