— Я это понимаю, пани графиня.
— Не называй меня так, ведь я же твоя мать… — Старая пани устремила взгляд прямо перед собой и после долгого молчания добавила: — Нам обоим придется привыкать к этому и… обоим будет нелегко. Мне хочется быть искренней, и поэтому я скажу тебе, что двадцать восемь лет я отдавала всю свою материнскую любовь тому, кого считала своим сыном, твоему молочному брату, а следовало тебе, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть украденное. А сейчас, будь добр, оставь меня одну. Подумай, все взвесь, а когда примешь какое-нибудь решение, приходи, мы поговорим.
Молодой человек встал.
— Я, разумеется, — продолжала пани Матильда, — не ограничиваю тебя во времени, и ты можешь зайти ко мне, когда пожелаешь. Передай свои дела Митешакову и скажи ему, а также управляющему, что… например, у тебя отпуск. Завтра приедет к нам юрисконсульт, адвокат Гимлер, и мы обсудим правовую сторону создавшейся ситуации. Если захочешь поговорить еще сегодня с… со своим молочным братом, я ничего не имею против.
Молодой человек сделал неопределенный жест рукой.
— Мне не о чем с ним разговаривать.
— Как хочешь. А сейчас мы расстанемся.
Пани Матильда протянула ему руку, а когда он наклонился, чтобы ее поцеловать, графиня обняла его голову и прижала к груди, а затем поцеловала в лоб.
В этом жесте, продиктованном как бы необходимостью, угадывались неестественность, скованность и принуждение с обеих сторон.
Когда дверь за ним закрылась, она прошептала с какой-то мнительной грустью и недоверием:
— Это мой сын…
А он тем временем, в полусознательном состоянии, шел к административным зданиям, где занимал угловую комнатку рядом с канцелярией. Новость, услышанная от графини Тынецкой, оглушила его с такой силой, что он не мог собраться с мыслями, им владело ощущение, что у него какая-то галлюцинация, какой-то нелепый сон или болезненный бред.
В комнате стоял устойчивый запах известки от свежевыбеленных стен, в форточках роились мухи. Он лег на кровать. Прошло много времени, пока он сумел осознать, что произошло, пока сумел понять смысл услышанного от графини Тынецкой, и сейчас уже знал, что он в полном сознании, что графиня — не привидение. Зато закралось в нем некоторое сомнение, мелькнула мысль, а была ли сама графиня в здравом уме?.. Впрочем, нет, хотя это принесло бы ему облегчение, он понимал, что она говорила серьезно, что говорила правду, что она не умалишенная… Ведь он собственными глазами читал письмо матери, узнал ее почерк, те такие до боли знакомые и такие дорогие маленькие каракульки, которые он видел каждую неделю, подписывая счета. Мать… Женщина, которую он считал матерью… Как же так могло случиться? Тогда что же такое инстинкт?! Ведь он любил ее искренне и глубоко, ее, простую, неинтеллигентную изработавшуюся женщину, не за что-то, а лишь потому, что она была его матерью, а он — ее сыном, что чувствовал себя ее сыном, хотя не делился с ней ни своими мыслями, ни тайнами, хотя ничто их не связывало душевно, а все, что между ними было, называют родственными отношениями. И она любила его. Он замечал любовь матери в заботе, в нежной опеке, во внимании к каждой касающейся его мелочи, в теплых взглядах, временами в слезах… В слезах… Да-да, иногда они озадачивали его, появляясь в ее добрых глазах без видимой причины. А без причины ли? Изредка с губ слетали и слова, которые казались ему ничего не значащими. Она, случалось, говорила: «Простишь ли ты меня когда-нибудь?..» или: «Ох, возненавидишь меня еще…»
