Как правило, секунданты тоже сражались, как и главные участники дуэли, но сейчас Даррелл был настроен по возможности предотвратить это. Предмет спора был настолько значителен, а накал народных страстей уже столь высок, что решительное сражение могло вспыхнуть с фатальной легкостью. Когда все были в сборе, Даррелл заговорил коротко и по сути дела:
— Джентльмены, нам всем в ближайшие месяцы, вероятно, придется принимать участие в борьбе, и, куда бы ни привело нас веление совести, мы не принесем пользы своим сторонникам, без нужды рискуя сегодня жизнью. Эта ссора — сугубо личная, между мистером Шенфилдом и мной. Так позвольте нам одним разрешить ее.
С некоторой неохотой все согласились с доводами Даррелла, и Джонас, уверенный, что настал его последний час, оказался один на один со своим соперником. Сейчас в нем не было ничего, кроме страха, даже ненависть отступила на второй план. Страх смерти, страх боли овладели им совершенно и ослепили его, поэтому защищался он неловко, чисто механически реагируя на тяжесть шпаги в своей руке и блеск клинка в руке противника. Джонас был так уверен в смерти, что почти физически ощущал, как жестокая сталь проникает в его плоть и разрывает мышцы. И когда вместо этого почувствовал, что его оружие без особых усилий отвели в сторону, а левая рука Даррелла сжала эфес его шпаги, в то время как острие шпаги самого Даррелла сверкнуло перед его глазами, то не испытал ничего, кроме изумления.
— Обезоружен! — хладнокровно произнес Даррелл и вырвал шпагу из внезапно ослабевших пальцев противника.
Джонас стоял столбом, уставясь на Даррелла и безвольно свесив руки. Поначалу он не в силах был осознать, что смерть все-таки миновала его. Даррелл вручил свой клинок секунданту и взял шпагу Джонаса в правую руку. С трех сторон площадку окружала густая и высокая живая изгородь, а с четвертой — река, бурлившая теперь темными водами у кромки льда. Даррелл постоял, поигрывая отнятой шпагой, потом размахнулся, и оружие, описав дугу в морозном воздухе, плеснуло в стремительном потоке.
— По крайней мере хоть одну шпагу уже никогда не поднимут против короля, — проговорил он все так же холодно, а затем повернулся спиной к Джонасу и зашагал к таверне.
Джонас глядел ему вслед с перекошенным от ярости лицом. Он не ощущал благодарности за оказанное ему милосердие, только злость за свое быстрое и позорное поражение, за публичное унижение. В это мгновение его ненависть к Дарреллу Конингтону превратилась в неумолимую главенствующую силу, которой предстояло руководить его жизнью и не давать покоя до тех пор, пока он не расквитается с врагом сполна.
