— Дак ведь чего ей не жить? Как сыр в масле купается. На богатство и польстилась.
— Ну и плюнь на нее. Других баб нет, что ли?
— Да вот не нашел. По мне она самая хорошая. Хочу забыть, а не могу, все она блазнится. И все время мне кажется, что и она меня не может забыть. Встретимся, глядит тоскливо и будто сказать что хочет, а не решается. Кабы не ребя- тенки, от Васьки нажитые, может, и вернулась бы. А я бы ее и с ребятенками взял.
— Неладно это, Петро, чужую‑то семью рушить.
— А мою ладно?
— Все думали, что ты погиб. Я не хочу Аку- лину оправдывать, но и винить ее не за что.
— Выходит, я виноватый?
— И ты не виноват.
— А кто же?
— Война.
— Выходит, никто не виноват.
— Почему же? Виноваты те, кто ее начал.
— Опять ты политику подвел. Я тебе про бабу, а ты мне про политику. Что я с ней, с этой политикой, на одних полатях спать лягу? Ты мне жизнь объясни, а не политику.
— Так ведь политика‑то от самой жизни идет.
— Не понятно мне это.
Прибежал Гордейка звать обедать. Он еще стеснялся отца и обратился к Петру:
— Дядя Петя, мама сказала, чтобы вы с тятей обедать шли.
За столом он опять уселся рядом с отцом. Теперь от отца пахло, как и от дяди Петра, углем и железом. Эти привычные запахи делали отца более понятным и близким, и Гордейка осмелился наконец спросить:
— Тятя, а ты верно самый сильный был?
— Верно, сынок. А теперь я еще сильнее стал.
Гордейка победно оглядел застолье и, тряхнув своей белой головенкой, сказал:
— А говорите, отошшал!
Егор тоже оглядел черноголовое застолье, подумал: «Верно ведь, он один в мою масть удался». И спросил:
— Федосеевна‑то жива еще?
— В прошлом годе преставилась, царство ей небесное! — перекрестилась Степанида. Примеру ее никто не последовал, и Егор подумал, что бог у него в доме не в почете.
Пока полдничали, жара спала, и Петр, закинув за плечи котомку, ушел из деревни. Ушел задами, никому не велел провожать и только Гор- дейку взял до поскотины.
