Она вбежала, ворвалась в избу:
— Приняли?
«Раздумал я насчет объездчика», — хотелось ему сказать неправду, чтобы Варя не больно убивалась. Однако не решался. Сидел, поскрипывал табуреткой. Варя ждала, то улыбаясь неуверенно, то хмурясь, и Порфирий вдруг взволнованно почувствовал, что он властен над ее душой. Для проверки болезненно поморщился, и на Варином лице тут же родилась мучительная корчь.
— Со «святым» тем и лешему не справиться, — вздохнул он.
— Ничего, я его выведу на чистую воду! — сурово пригрозила Варя.
— Нет! — Порфирий вскочил и торопливо, задыхаясь, рассказал ей о своем решении. И добавил, ударяя себя в грудь: — Не дам тебе мучиться! Хватит.
Она опустилась на кровать — растерянная, жалкая, словно побитая. Прошептала удивленно:
— Как же мне тогда жить?
— Лечиться будешь, отдыхать! — радостно ответил Порфирий. — Как на курорте каком… А хочешь — по хозяйству работай, по домашнему. Прихожу домой, а ты меня встречаешь… Эх, и ладно будет! Лучше некуда.
— Может, не надо, чтобы слишком хорошо? А то как же на потом?
— Для потома и будешь выздоравливать… — Он возбужденно походил по избе и воскликнул, резко останавливаясь: — Для детей! — Постоял торжественно, добавил тихо: — Лишь бы ты меня тоже… уважала.
Варя была бледная как смерть. Кивала, улыбаясь, плакала…
С той поры она плакала только однажды. Все лето и осень, до самой зимы, когда остановилась речка, Варя держалась молодцом. Даже песни напевала — вполголоса, как раз для маленькой избы. Громче петь почему-то стеснялась.
Теперь она всегда носила платье, которое так и не успело полинять. Или краска обладала стойкостью, или Варя не хотела выходить на солнце, только платье оставалось прежним. Заревым.
Правда, первые дни она его почти не берегла. Шагала рядом с приодевшимся в лесничью форму Порфирием, обстегивалась ветками, сдавала хозяйство. Невольно останавливалась возле примечательного дерева, задумывалась вроде и двигалась дальше, объясняя все направо и налево. Потом уединилась в сумерки избы и там уже тихо напевала свои песни.
Она всегда была чем-то занята, чтобы к приходу Порфирия все казалось новым, непохожим на прежнее. И чтобы ужин был — хоть из той же картошки, да вкусней. И занавесочки на окнах дышали б по-другому. Ласковей. И пол сиял бы и припахивал, как вымытое в бане, распаренное тело… Ни минуты не давала себе роздыху, будто очень боялась глубокой задумчивости. И, когда ни войди Порфирий, хоть внезапно, — она всегда улыбчивая, чистая, в розовом платье. Грязь не приставала к ней — это он заметил сразу.
