Хорошо было бы ему с Мартой, относись он к ней не как к милой сестре, а как к женщине. Но ласки ее были так целомудренны и так привычны, будто чашка чая утром. И еще Марта, пожалуй, слишком мужа боготворила: Володя знает, Володя сказал, Володя самый умный, Володя, Володя… Она единственного боялась — его пьянства. Может быть, догадывалась, что, стоит ему вырваться на волю, он тут же расслабляется и летит его душа… куда? Когда впервые она увидела его пьяным, просто сильно испугалась: он кричал, рыдал, обнимал дерево во дворе, плакал, что он — Володя и есть это дерево, вросшее в землю корнями, а ему хочется рвануться из земли … Тогда Анатолий Николаевич вызвал через знакомого доктора бригаду, Володю увезли в психдом. А через полтора года после замужества Марта вновь стала свидетельницей Володиного запоя: неожиданно вернулась в город с дачи, он открыл ей дверь. О, Господи, что она увидела! Глаза его были безумны, его лихорадило.
— Ненавижу тебя! — Закричал он ей. — Твой отец негодяй! Опять свезете в психушку!? Иди, иди, докладывай папаше! — И обложил ее матом.
Она быстро собралась — и приехала — то без намеренья его поймать, а за простынками для первенца, которому исполнилось только два месяца, выбежала из дома, села в электричку… И ничего не сказала ни матери, ни отцу. Но с того тяжелого для нее дня, она приняла первое в жизни самостоятельное решение — никогда не нарушать Володиного одиночества. Пусть дома, с ней, он будет всегда трезвым, милым, спокойным Володей, тогда темные стороны его натуры никогда больше не закроют тихого света ее домашнего очага.
И Володя о том случае ей не напоминал. А, может, и запамятовал? Кто их знает, психопатов? А что Володя к психопатии склонен, Марта убедилась. Правильно, выходит, отец свез его?
Вообще, Марту воспитывали совсем не так, как младшую, Ольгу. Той отец позволял все и сам говорил с ней откровенно: и о продажности городского руководства, использующего партию как средство для личного процветания, и о кое-каких своих принципах: с волками жить по волчьи выть, но — тихо выть, осторожно, л а с к о в о. Сделал он Ольге и квартирку — пусть себе погуляет перед браком, а то потом сломает жизнь и себе, и мужу. Он считал, что Ольга — очень страстная натура, способная на импульсивные поступки. А Марту и отец, и мать ограждали от любой правды, способной расстроить мир ее девичьего терема: мечтательная, чистая, она искренне радовалась, когда ее приняли в Комсомол. И хотя секретарь обкома всем задавал один и тот же вопрос — читал (а) ли ты «Как закалялась сталь?»— и все, не сговариваясь, лгали, что не только читали, но и вообще лучше и любимей книги у них нет, Марта, в детстве проплакавшая над судьбой Николая Островского, на тот же вопрос отвечала искренне. Она не обманула секретаря, не сказала, что книга Островского — ее любимая, призналась только, сколько слез пролила в тиши спальной над бедным героем. Она вряд ли когда обманывала вообще. И в Володю она влюбилась всей юной, безмятежной душой — только увидела его в дверях их квартиры — яркоглазого, смеющегося, чуть нахального и в то же время по-крестьянски застенчивого — и поняла: он! Его горячие неловкие объятия слегка согрели ее прохладную кожу, а жалостливые рассказы о собственном трудном детстве, о круглом крохотном иллюминаторе, который ему удавалось продышать в морозном стекле избы, затонувшей, точно подводная лодка, в тяжелых волнах снега, вызвали в ее нетронутой душе какой-то звенящий, тоскливый отклик. Рано пробудившаяся у Володи тяга к знаниям, к книгам вполне соответствовала ее правильным представлениям о детстве вышедших из низов (отец это иногда подчеркивал) выдающихся людей. Доверчивая и пугливая, она не могла и предположить, что именно ее отец, создавший из алкоголя страшный и потому влекущий запретный плод косвенно способствовал хоть и редким, но сильным выпивкам своего зятя. Володя дошел до такой мысли сам, но понимание не остановило его. Наоборот, из инфантильного желания делать все наоборот, — так он, тихий отличник, доводил непослушанием до ярости своего однорукого отца, — он даже порой злорадствовал, что тесть, предпочитающий иметь родственника с небольшим пятном, а не херувима, и не догадывается, какого змия вскормил он: пятно — то все больше смахивало на узкий канал, ведущий в бездну. Именно там, возле черного входа, балансируя, как немой мим, на самом краю, Володя впервые и увидел невысокого носатого человека с горящими глазами, сгорбленного над старинным трактатом. На черном столе стояла агатовая ступа, в узкое длинное окно заглядывала Луна. Все было так зримо, как в фильме; но словно Володя, сам попал на съемочную площадку и смотрит на неизвестного не из кинозала, не из комнаты, как на телеэкран, а изнутри, оттуда, может быть, со стороны неведомого режиссера, снимающего эту фантасмагорию или как там ее назвать. И такое странное охватило его чувство: он понял что спит, что этого ученого горбуна видит во сне, но в то же время он не может проснуться, потому что проснуться значит упустить что-то очень важное и что-то совершенно необходимое забыть… И уже на самой границе между сном и явью, молнией мелькнуло: это же был я сам, я искал… в который раз… в последний раз…Что в последний раз?! Он проснулся, поплелся в пустую кухню пить воду: внутри был непереносимый жар. Как в тигле. Попив прямо из-под крана, он снова, дойдя до спальни, упал на кровать и прикрыл тяжелые веки. Опять появилось перед внутренним взором смуглое лицо двойника, но тут же пополз откуда-то странный красноватый туман, поднимаясь все выше и становясь все гуще, и человек растворился в нем, а Филиппов снова очнулся и такая бесконечная пустота открылась его сердцу, что он с трудом удержался, чтобы не пойти в клозет и, хладнокровно опробовав прочность еще советской трубы, не накинуть петлю … Навязчивое это желание появилось у него после гибели его первой невесты — огненноволосой Елизаветы.
