Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] | страница 14

А из того, что Соланж увидела и услышала, к примеру, вчера вечером, можно было бы сотворить целую оперу.

Она возвращалась домой с корзинкой овощей, как всегда, сливаясь со стенами, и совсем рядом с ней остановилась особенно несдержанная молодая пара. Они ссорились, и ссора была в самом разгаре.

Он — крупный, тяжелый, потный от злости, повторял: «Ты не должна была! Ни в коем случае не должна была!»

А она, тощенькая, с видом жертвы, который принимают некоторые женщины при одной только мысли о том, что они женщины, скулила: «Но так было надо, Мишель! У меня не было выбора!»

Они стояли на тротуаре с таким видом, будто вот-вот друг на друга набросятся. Соланж, прижавшись к стене, оказалась как раз между ними. Она могла бы до них дотронуться. Она могла бы, успокаивая, положить руку на толстую влажную лапу мужчины или, утешая, — на костлявое плечико женщины.

Соланж припомнила страшное молчание и то, как долго оно не кончалось. С комком в горле она ждала развязки, так явственно стоя рядом с ними и все же оставаясь невидимкой.

Она видела, как плоскую грудь женщины приподняла волна рыданий, выплеснулась наружу, а потом разбилась о торчащие края душераздирающего крика: «Но это же ради тебя, Мишель! Я пошла на это только ради тебя!»

Соланж была до того взвинчена, что и сама чуть было не закричала, еле удержалась в последний момент. Снова наступила тишина. Мишель замахнулся, словно хотел ударить женщину своей толстой ручищей, но, против всех ожиданий, резко притиснул ее к себе.

Соланж запомнила их страстный и непристойный поцелуй, она была так близко, что расслышала странный сосущий звук слившихся губ этих двоих. Потом мужчина и женщина ушли, тесно прижавшись друг к другу, пошатываясь, словно пьяные. А Соланж осталась стоять, опустив корзинку на асфальт и прислонившись к стене — ноги совсем ее не держали…

Вспоминая эту встречу, с которой она могла играть по-всякому, до бесконечности истолковывая ее на разные лады, — у нее ведь не было ключа к разгадке драмы, она не знала главного: что такого могла сделать эта женщина, чего делать была не должна, — Соланж спрашивала себя: а что, если все это было тайно предназначено для нее, словно в награду за ее особенный талант присутствовать и не присутствовать одновременно? Она только что открыла, какое неслыханное наслаждение доставляет ей эта способность. Видеть и оставаться невидимой… разве не лучший способ пользоваться жизнью и получать удовольствие? Разве не стало для нее обладание улицами, обладание всем городом куда более совершенным сегодня, когда она довольствуется только созерцанием, упиваясь собственной незаметностью?