Осень рано пришла на унылые, неровные всходы озимых. Большая часть земли на Никкиле осталась незасеянной, и еще до рождества к хлебу стали примешивать добрую половину мякины. После праздника всех святых на хуторе только и осталось мужчин что Пеньями да Юсси. Все работы по хозяйству легли на плечи двух торпарей.
Так маялись в своей лесной глуши эти люди, и им было не до разговоров о «народе Суоми». А судьба что ни месяц посылала им все новые испытания. Июнь в том году выдался такой, что, выйдя под утро на двор, можно было увидеть снег на склонах Свиной горки и ослепительно сверкающий лед на озере. В скупом сумеречном свете, пробивающемся из-за туч, виднелись пожухлые, полегшие посевы. Потом настал Иванов день, а за ним — недели ошеломляющего, упоительно-нежданного тепла, точно больной до времени рвался с постели, — и это не сулило добра. А потом — первые дни сентября, ясные улыбающиеся утра, которые как бы отвечали на встревоженные взгляды людей.
— Чего удивляетесь? Неужели не видно, что мы — праздничные утра? Наступают новые времена.
Словно праздника ради природа устроила три таких дивных, заиндевелых утра подряд, хотя вполне хватило бы и одного. До странности маленькими выглядели люди на узких деревенских улочках, и Пеньями с Никкили, трезвый и до смешного серьезный, тоже бродил по ним. На поле Хусари он увидел людей за работой и в обычное время не преминул бы позубоскалить над ними: они косили тощую рожь и сгребали накос в небольшие кучки. Но теперь Пеньями скромно прошел мимо и пожелал им доброго утра таким голосом, что казалось, еще немного — и он заплачет.
Наконец, после долгих приготовлений, напоминавших отдаленные угрозы, но всякий раз оставлявших каплю надежды, нагрянул сам великий гость и избавил людей от мучительного ожидания. В Харьякангас лишь папаша Оллила собрал кое-какой урожай. Впрочем, он не придавал этому особого значения и лишь громогласно вещал из чащи своей бороды:
— Хуже всего то, что кора на деревьях начнет отставать только весной!
Смеркался последний сочельник, который семейство Никкиля встречало вместе. Даже в такие времена у людей столько мелких хлопот, что им некогда подумать толком о рождестве, пока сумерки не загонят всех в избу. Впрочем, сегодня они инстинктивно избегают думать об этом и не торопятся сойтись вместе в празднично спокойной атмосфере. У этих внешне грубых, темных людей чуткая душа — такими много поколений назад вылепила их меланхоличная, неразгаданная в своих тайнах природа. В густеющих сумерках не одному из них, как бывало в детстве, слышится шелест крыльев рождественского ангела, и, может статься, кто-нибудь из этих людей, в одиночку делающих свое дело, замедлит шаг и мыслями перенесется к тому, что стоит у порога: к рождеству голодного года. Лучше уж подольше не возвращаться домой… Ведь наверняка и другие заметили рождественского ангела; при его появлении в душу дохнуло каким-то жутким предчувствием, и никто не хочет выдать это взглядом.
