— Мы еще до женитьбы знали, что я бесплодна, и Нило как будто не возражал. Но тогда ему было тридцать, а к сорока он, может быть, захотел стать отцом, ему нужен был ребенок. А может, он просто влюбился в нее. Может, все было так просто. Любовь — она как жемчужина. Нарастает слоями страдания. Думаю, что легкое в любви — не самое прекрасное. Вот почему я никогда не жалела, что любила Нило. Мне кажется, из сожаления вырастает отчаяние, а отчаяние никому не приносит добра. Я не чувствовала себя обманутой. Со временем мне стало казаться, что я получила от Нило все, на что надеялась, еще когда он впервые меня поцеловал. Когда он впервые меня поцеловал и я ответила на поцелуй — в нем было все. То желание, то чувство, что теперь можно тихонько умереть, улыбаясь, свернувшись в другом. Я уверена, что о любви можно все сказать одним поцелуем. И еще я уверена, что мы никогда не знаем, чем обернется для нас удовольствие, какой болью. Кода носишь эту истину в кармане, само удовольствие — даже самое малое — становится полным, законченным. Целым. Отдельным от следующего мига. Мы никогда не знаем, чему потом будем радоваться. И о чем горевать. И что будем вспоминать в обратном порядке или наизнанку. Те, кто умнее, забывают. Только то понятно, что стоит забыть. Понимать, что нужно забыть, так же важно, как понимать, что нужно запомнить. Это такое же движение, как когда косишь пшеницу. Понимать, что сохранить, а от чего отказаться. Это тонкое дело, Чу. Некоторые упорно мешают хорошее с плохим, варят все вперемешку, но только эта каша всегда застревает в глотке. Только, как любая свежая рана, смерть Нило и правда о Нило оставила меня беззащитной. И воспользовавшись этим, мной завладел страх. Завладел и остался. Я прикрывала его шалостями и шутками. А теперь прикрываю стряпней. Но страх, больше чем что бы то ни было, мешает мне стать женой другого мужчины. Так что, ответ на твой вопрос: я бы никого не выбрала.
Тут она впервые взглянула на меня, и я увидела, что ей хорошо. Когда говоришь о чувствах, они вырастают. От разговора они становятся лучше или хуже, а Миранде ее рассказ вернул безмятежность. Ей стало лучше, когда она выговорилась. Теперь она даже засмеялась тихим озорным смешком.
— Кроме того, — сказала она, — они все с гнильцой, Чу. Все до единого. Обними-ка меня, Чу. Обними, а потом отрежь мне еще кусочек сыра.
Была уже половина одиннадцатого, а может, ближе к одиннадцати, и Миранда ушла спать. А я, из-за того, что слушала ее, замерев, еще не домесила хлеб. Фернандо отправился на задний двор за дровами на завтра. Картежники все кричали ему: «Фернандо, пожалуйста, иди сюда, надо схватить Эричетто за руку, он плутует! Фернандо, нам без судьи не обойтись! Не откажи в помощи!» Он не отказал, и теперь в зале для игры воцарилась удовлетворенная тишина.
