С какого-то момента щедрость дружбы Миранды заставила меня забыть о положении изгнанницы на скале. Меня несло мимо, и я уже почти не замечала холодности орвиетцев. А когда замечала, понимала, что они просто остаются самими собой, как и я. Дни и вечера, проведенные в Буон Респиро, позволяли по-новому взглянуть на жизнь в городке. Как ни странно, а может, и не странно, я осознала, что начинаю чувствовать себя дома и испытываю теплые чувства даже к пенициллиновой росписи по стенам дома на Виа Постьерла. И просыпаясь утром, я уже не думала о том, когда же начнутся работы в палаццо Убальдини. А если думала, то думала, как о наступлении Рождества. Рано или поздно оно наступит. Святое в душе, если оно есть, перемещается вместе с живой душой. Даже если та перебирается в Орвието. Однако несомненно, сложить новый алтарь мне помогла Миранда. Наша общая работа послужила лекарством, но главным была сама Миранда Пышногрудая. И ее рассказы. Сняв халат и передник, оправив платье, прихорошив, как красавцев-голубков, свои ослепительные смуглые груди, она присаживалась за мраморный стол на кухне. Ее вечерняя работа закончена, а моя только начиналась. Поставив рядом рюмочку виски или горшочек с настоем фенхеля, она заводила рассказ. Однажды она поведала мне об этрусских кувшинах для слез.
— Такой был у каждой женщины, у каждого мужчины, даже у детей. Их можно увидеть в музее Фаина в городе, но выглядели они вот так, — с этими словами она достала терракотовую вазочку в форме кубка, в которой на полке, перед оправленным в серебряную рамку снимком ее матери, стоял засохший розовый бутон. — Плача, этруски подносили к глазам такую вазу, собирали в нее слезы. Они верили, что слезы льются из души, когда она тает, и терять слезы — все равно что терять саму душу. Потом они растирали лепестки роз или фиалок, делали из слез что-то вроде духов и умащали ими тех, кого любили. Они отдавали душу любимым.
Я невольно подумала, что в моей жизни бывали времена, когда такой крошечной вазочки мне оказалось бы мало. Скорее подошла бы двадцатилитровая амфора. И еще я задумалась, куда подевались остатки моей тающей души. Остались потеками на рваных кожаных подушках поездов, на щеках моих малышей, на атласных простынях и шелковых рубашках, на острых носках моих балетных туфелек. Или на носовых платках, зачастую чужих.
Однажды зимним вечером, закончив собственную работу и собираясь отскребать кухню, я решила оставить на ночь подниматься хлебное тесто. Решила замесить простое тесто из кукурузной муки в большой коричневой миске, которую приметила в кладовке. Прикрыв тесто фартуком, я оставила Миранде записку с просьбой сформовать хлеб и испечь его, когда она спустится вниз утром. Мне казалось, что ей это понравится. Меня вдохновили ее запасы грубой кукурузной муки, из которой она варила поленту — ту самую поленту, которую следует мешать только по часовой стрелке, пока она набухает и попискивает на медленном огне, пока не загустеет так, что ложка или палка от швабры стоит в ней сама собой. Не станет густой, как вчерашняя овсянка. Миранда хранила эту муку в терракотовом кувшине, заткнутом пробкой от летучих и бегучих тварей. У меня осталось еще немножко хлебной муки и несколько щепоток пекарских дрожжей после вечернего испытания рецепта сицилийской sfincioni, луковой focaccia. И я взялась за дело. Протерла от пыли старую миску и насухо вытерла ее. Развела дрожжи в подогретой воде, добавив сахара. Запустила маленький белый половник в кувшин для поленты, а потом зачерпнула им же своей хлебной муки. Морскую соль, немножко масла из кувшина. И еще воды под тихий напев: «Ты что-то делаешь со мной». При свете свечи и камина я в кухне своей подружки замешивала хлебное тесто. Хлеб из кукурузной муки для Миранды. В записке я оставила грубый набросок каравая с узлом на макушке — лепить такие хлеба я научилась много лет назад во французской пекарне в Бриарице. Я описала ей кое-какие подробности моего знакомства с хлебом этого сорта. И с французским пекарем. И приехав вечером с Фернандо, мы увидели, как люди отламывают куски от золотисто-желтых кругов, лежавших на каждом столе. Отличные хлеба с узлами на макушке. Кто-то из едоков крикнул мне, когда я проходила мимо:
