Питт повернулся и прошептал Тиди:
— Следовало подкрепиться по меньшей мере еще десятью чашками пунша.
Лица Тиди он не видел. Но в этом не было необходимости: она резко ткнула его локтем в ребра. Когда Питт опять повернулся к помосту, Кирсти исчезла и ее место занял Рондхейм.
Можно было бы сказать, что следующие полтора часа Питт терпел все муки проклятых. И это была бы неправда. Через пять минут после того, как Рондхейм начал монотонно читать длинную исландскую сагу, Питт крепко уснул, уверенный, что в темноте никто не заметит отсутствия его восхищения поэзией.
На Питта накатилась первая волна сна, и он в сотый раз увидел себя на берегу; он держал в руках голову доктора Ханневелла. Снова и снова он беспомощно смотрел, как в его глаза глядят пустые глаза Ханневелла; тот отчаянно пытался заговорить, сделать свои слова понятными.
Наконец он произнес три слова, как будто не имеющие смысла, облако заволокло усталое старое лицо, и Ханневелл умер.
В этом сне странным было не бесконечное его повторение, а то, что всякий раз что-то изменялось. Всякий раз как Ханневелл умирал, что-то происходило иначе. В одном сне дети, как и на самом деле, находились на берегу. В следующем их не было видно. Однажды над головой пролетел черный реактивный самолет, качнув в неожиданном приветствии крыльями. Однажды даже появился Сандекер, он стоял над Питтом и Ханневеллом, печально качая головой. Погода, очертания пляжа, цвет неба — все это от видения к видению менялось. И лишь одна подробность оставалась неизменной — последние слова Ханневелла.
Питта разбудили аплодисменты. Он смотрел в темноту, обалдело собираясь с мыслями.
Загорелся свет; Питт помигал, привыкая к нему.
Рондхейм по-прежнему стоял на помосте, самодовольно принимая рукоплескания. Он поднял руки, призывая к тишине.
— Как почти все вы знаете, мой любимый отдых — запоминать стихи. Без ложной скромности скажу, что мои познания в области поэзии чрезвычайно обширны. Сегодня я хотел бы поставить на кон свою репутацию и предложить любому из присутствующих прочитать первую строчку любого стихотворения, пришедшего ему в голову. Если я не смогу продолжить четверостишие или вообще прочесть стихотворение, я пожертвую пятьдесят тысяч долларов на любимую благотворительность этого гостя.
Он немного подождал, пока не стихли взбудораженные голоса.
— Начнем? Кто первым бросит вызов моей памяти?
Встал сэр Эрик Маркс.
— «Если твой друг-опекун или мать…» Попробуйте для начала, Оскар.
