— Откажись от задуманного, — взмолилась Мейглин, сознавая особую силу слов, произнесенных трижды.
Их обоих роднила упрямая надежда: Мейглин рассчитывала, что убедит его отказаться от опасного замысла, а юноша не менее упрямо надеялся его исполнить. После третьего отказа Мейглин поняла, что дальнейшие уговоры бесполезны.
Она выронила поднос. Тот упал; миска с едой и кувшин разбились вдребезги у самых ног Мейглин. Она не успела ни нагнуться, ни вскрикнуть, как оказалась в объятиях юноши.
— Ты поранишься, — нежно прошептал он, огорченный случившимся.
Мейглин приготовилась было ответить ему какой-нибудь колкостью. Но его заботливость отличалась от пустого ухаживания. Вместо резких слов Мейглин вдруг почувствовала, что ее губы откликаются на его поцелуй. Юноша запустил пальцы в ее густые волосы. Он желал ее, а полная луна ярко освещала их сомкнувшиеся тела и словно произносила связующее заклинание. У юноши была шелковистая гладкая кожа и неистовая сила молодого оленя. Зов плоти, исходивший от него (о чем, вероятно, он сам даже не догадывался), лишил Мейглин малейшей возможности отказать ему. Магия его объятия пробудила дремавшую в ней страсть женщины.
Юноша первым пришел в себя. Он отпрянул и неуклюже попытался извиниться.
— Прости меня. Ты такая красивая, что моя бычья натура рванулась напролом, позабыв всякие приличия. Не расстраивайся из-за разбитой посуды. Я сумею спрятать черепки. Иди в дом и забудь меня.
Мейглин взглянула в его ясные, освещенные луной глаза. Происходящее казалось ей сном. Прежде чем юноша успел выпустить ее из своих рук и отойти, Мейглин ощутила студеный ветер будущего. Благоразумие, стыд, страх — все это стало для нее пустым звуком.
— Я не уйду. Мне нечего делать в доме. Посмотри, как прекрасны луна и звезды. Эта ночь принадлежит нам, и никакой Дештир не отнимет ее у нас.
Теперь призыв исходил от Мейглин. Она ласкала его обнаженное тело, пока не ощутила, как желание заглушило в нем доводы рассудка.
Теплые пески Санпашира стали ложем их бурной ночи любви. Они лежали, не размыкая объятий, не видя и не слыша ничего, кроме друг друга. Вряд ли они слышали пение у священного колодца, где женщины пустынного племени праздновали наступление полнолуния и чествовали свою богиню.
На рассвете юноша уехал, увозя с собой имя, которое Мейглин так и не удосужилась у него спросить. Ей осталась сладостная боль в теле, утомленном ночью наслаждений, и еще — память, сохранившая все мгновения этой ночи. Боль пройдет, а память останется. Так думала Мейглин. Память о наследном принце, который с мальчишеским упрямством предпочел гибель изгнанию. Он не внял предостережениям Мейглин, и ей не оставалось иного, как утешить его, подарив ему несколько часов любви.
