— А-а, Тархан. Куда же ты подевался? Ну, проходи, садись.
Тархан угрюмо сел на указанное место, не говоря ни слова. Перман с сожалением покосился на жену. Поняв, что мужчинам надо о чем-то поговорить, Гульджамал взяла кумган и вышла.
— Ты ужинал? — спросил Перман, уже догадавшийся, с какой заботой пришел Тархан. — Чего такой хмурый? Что у тебя стряслось?
— Пойди и узнай, что стряслось. Ты во всем виноват!
— Вот тебе и на! — удивился Перман. — Как говорится «все — гиена, но нитки не она украла». Чем же я виноват? Разве я мог знать, что они встретятся нам на пол-пути? Что я ответил бы, если б Караджа, не успев приехать, объявил сердару: «Видел, мол, вашу Лейлу! Перман посадил ее на седло к Тархану и отправил куда-то!» Ты же знаешь этого сплетника Караджу!
— Я знаю теперь, что и твои слова — пустой ветер!
— Не горячись! Объясни толком.
— Ладно, знай — не сегодня, так завтра сделаю свое дело. Пусть потом сердар, если сумеет, закопает меня под седьмым слоем земли, — я ничего не теряю!
— И напрасно спешишь. Надо выждать момент.
— Какой еще момент?
— Не торопись, Тархан-джан. Кто торопится пить горячий чай, тот выплевывает его обратно. Потерпи!
— До каких пор?
Перман положил тяжелую руку на плечо Тархана:
— Пяхей, вот увидишь, все будет так, как я говорил! «Венец терпению — благополучие». Если не станешь горячиться, все обойдется самым лучшим образом.
Тархан промолчал, а Перман, стараясь отвлечь его, сказал:
— Только что приходили ко мне Мяти-ага и другие яшули. Говорят, что и в Серчешме положение тяжелое — кизылбаши чуть не окружили наших. Не подоспей люди сердара Аннатувака, могла бы случиться большая беда. Кизылбаши, говорят, очень уверенно себя чувствуют. Видно, в самом деле есть у них за спиной крепкая поддержка. А вчера в Серчешму приехал сам Абдулмеджит-хан и объявил недельное перемирие. Если на этой неделе не договорятся, дело может далеко зайти. Беда нависла не только над твоей головой, друг мой, у всего народа положение тревожное. Надо сначала народ спасти, а потом > же о своем думать.
— У каждого своя ссадина щемит! — упрямо ответил
Тархан, начавший было успокаиваться, но рассерженный последними словами Пермана.
— А заботы народа тебя, выходит, не касаются? — рассердился и Перман.
— Нет! Если народ не заботится обо мне, почему я должен думать о нем!.. Вот, у тебя есть и дом и семья. А у меня — что? Я — бродяга, пришелец. Для меня все равно, где быть, — на земле, под землей ли…
