В слабом свете коптилки беззвучно ползали по стенам кибитки тени. Сабыр лежала, укутанная стареньким одеялом. Вокруг нее сидели женщины. Те, что помоложе, при виде вошедшего зашевелились, поправляя яшмаки, отодвинулись подальше, в тень. И только задумчивая, очень печальная женщина, возле которой прикорнул трехлетиям карапуз, не тронулась с места. Да древняя старушонка, сидящая у изголовья больной, сощурилась, всматриваясь в вошедшего.
— Это ты, Мяти? Проходи, садись…
Мяти-пальван присел на корточки, кивнул на больную:
— Как она?
— Ай, все лежит с закрытыми глазами, — прошамкала старуха. — Недавно бормотала что-то, не разобрать что. Огульнабат говорит, что у нее сердце опустилось, да поможет ей аллах…
Мяти кинул взгляд на женщин, притихших в темном углу, ободряюще сказал:
— Держите себя в руках, женщины. Все кончится хорошо, вернутся наши джигиты.
Мальчонка приподнял голову.
— Па-апа пришел?
— И твой папа вернется, сынок, — пообещал Мяти-пальван. — Если не сегодня, то завтра обязательно придет.
Смуглая женщина дрогнула, глаза ее наполнились слезами. Это была Гульджамал, жена Пермана. А мальчик, опершийся подбородком на руки и сверкающий глазенками, — их единственная радость и гордость, Мурад.
Старуха со вздохом сказала:
— Пусть всевышний услышит твои слова, Мяти!
Сабыр слабо задвигалась под одеялом, простонала и опять затихла.
— Ну, будьте здоровы! Посмотрим, что принесет завтрашний день, — сказал, поднимаясь, Мяти-пальван.
В мазанке Махтумкули мерцал свет, и Мяти-пальван на какое-то мгновение показалось, что поэт вернулся, но он тотчас отбросил эту мысль. Не считаясь с дневной усталостью, раньше люди приходили сюда послушать новые стихи Махтумкули, потолковать о тяготах жизни. Сейчас в мазанке могли быть только Акгыз или Джума. Скорее всего, Джума.
Да, это был он. Он лежал, подложив под грудь подушку, и читал стихи, которые Махтумкули только что, перед самым походом, собрал воедино, в книгу.
При виде отца, Джума быстро положил рукопись и сел. На лице его было написано смущение и тревожное ожидание. Хоть отец и не совсем справедливо ругал его за Махтумкули-ага, он все равно чувствовал себя виноватым и готовился покорно принять новые упреки. Но Мяти-пальван только спросил:
— Ты ужинал, сынок?
Джума кивнул.
— А я по пути зашел справиться о состоянии Сабыр-эдже.
— Как она?
— Лежит… Стонет…
Мяти-пальван окинул взглядом кепбе, помолчал и сказал:
— Занимайся своим делом, сынок. Я пойду попью чаю…
