Ахуну никто не возразил, и Аннатувак неохотно согласился:
— Ладно! До завтра совсем мало времени осталось. Посмотрим, что принесет утро.
Весть о том, что Адна-сердар и Борджак-бай покинули совет, молниеносно облетела селение. Почти все единодушно осудили их поступок. Одни говорили: «Ай, что им! К ихнему стаду волк не подступится». Другие выражались более откровенно: «Будь оно проклято, это байское племя! За добро свое трясутся, живоглоты! Привыкли на горбу бедняков ехать!»
Упрямых предводителей попробовали уговорить. Однако Адна-сердар взбеленился окончательно и, несмотря на позднее время, уехал со своими нукерами в Хаджи-Говшан, сказав, что сам знает, как ему поступать.
Борджак-бай сделал вид, что поддался на уговоры Эмин-ахуна. Собственно, он и не собирался уезжать, а покинул совет только потому, что торопился сообщить положение Абдулмеджит-хану. Очень кстати пришелся и отъезд Адна-сердара.
Наступила ночь. Она была не темнее и не душнее обычных, но налитая в ней тревога долго не давала людям уснуть. Наконец, после полуночи Ак-Кала успокоилась и затихла.
Махтумкули не спал. Опершись на руку, он полулежал в темной кибитке и перебирал в памяти события дня. Они были малоутешительными. Надежд, что дело может закончиться благополучно, почти не оставалось. А нужно ли, чтобы все закончилось благополучным соглашением с хакимом? Нарыв назрел. Народ бурлит, как кипящий котел. Все время он призывал к миру и согласию, считая, что нет не разрешимых мирным путем противоречий. Может быть, он ошибался? Может быть, бывают моменты, когда судьбу народа решает не рассудительная мудрость, а сила и мужество? Он призывал к согласию, но разве о согласии говорят его пламенные строки о тиране, которые он написал под влиянием разговора с Ифтихар-ханом? Разве согласие утверждают те его стихи, которые заставил читать хаким? Нет, видно, разум подсказывает одно, а сердцу хочется другого. Кому из них верить? Седой ли мудрости, почерпнутой у многих философов и в долгой жизни, или маленькому комочку живой плоти, тревожно стучащем в груди?
Осторожно ступая, вошел Перман. Полагая, что Махтумкули спит, он начал шарить в темноте, отыскивая постель. Старый поэт окликнул его:
— Это ты, сынок?
— Я, Махтумкули-ага, — отозвался Перман и начал клацать кресалом, высекая огонь.
— Как там, все тихо?
— Пока тихо.
— Ну, ложись, сынок, отдохни немного. Наверно, скоро уже рассветет.
— А вы почему не спите, Махтумкули-ага?
