— Будем считать, поэт, что наш разговор окончен. Приятно было побеседовать с умным человеком. Вы свободны и можете идти куда пожелаете, никто вас не задержит. Надеюсь, что вы сделали нужные выводы из нашей беседы. Я отпускаю вас с миром. Другой на моем месте потребовал бы от вас клятвенных заверений, поставил бы условия. Но я сторонник доброго согласия. Идите, соберите свой народ и посовещайтесь, как лучше выполнить повеление шах-ин-шаха. Кончится дело спокойно — и вам будет хорошо и мне. Если нет… — Он пожал плечами. — После того, как зазвенят сабли, времени для добрых бесед уже не останется!
Поэт допил чай, отставил в сторону чайник и некоторое время сидел в раздумье. Ему хотелось ответить хаки-му. «Ставить условия, потребовать клятву?.. Нет, совесть не выбросишь, как червивое мясо! Не на того напал, господин хаким!»— думал Махтумкули. Но он промолчал, решив воспользоваться показным великодушием хакима и закончить разговор среди народа.
— Проводите поэта, — сказал хаким Абдулмеджит-хану и, не вставая, протянул Махтумкули обе руки.
Махтумкули спокойно простился и вышел. Когда за ним закрылась дверь, хаким встал, потянулся, подошел к окну и, прислонившись лбом к холодному металлу решетки, долго смотрел во двор. Он устал — видимо, сказывалось напряжение, в котором он держал себя во время разговора. Нет, не так-то легко беседовать с такими, как Махтумкули. В иное время он поговорил бы с поэтом на другом языке…
Когда со стороны Больших ворот донесся торжествующий гул толпы, он зябко повел плечами.
Вошел Абдулмеджит-хан, кивнул на окно, скривив губы презрительной усмешкой.
— Встречают своего шахира!
Хаким ничего не ответил и принялся шагать по коврам, опустив голову и заложив руки за спину. Абдулмеджит-хан достал с полки коробку с табаком, набил головку кальяна, разжег его. Затянувшись несколько раз, чтобы кальян разгорелся, он достал из кармана шелковый платок, старательно обтер мундштук и протянул хакиму.
— Прошу, ваше превосходительство!
Хаким принял мундштук, с жадностью глотнул одурманивающий дым табака. После нескольких затяжек помутневшие глаза его заблестели, усталость прошла.
— Видали, какой это дервиш! — сказал он, продолжая думать о Махтумкули. — Вы не смотрите, что он в простом халате. В туркменских степях его почти шахом считают. Вчера за него старики просили, сегодня толпа собралась, а завтра… Но — пусть идет. Надо будет— найдем хоть под землей, не скроется.
