Валтасар | страница 16



В июле, когда я закончил второй класс, мы всей семьей отправились к маминому кузену Людвику в Камень, что в Жешувском воеводстве. Отец с нами не поехал. В связи с напряженной ситуацией он вынужден был остаться: почта и железная дорога получили особые распоряжения на случай мобилизации.

Это был замечательный июль, но тогда все месяцы были замечательные. Спустя много-много лет я спросил у кого-то, почему в детстве каждый месяц — замечательный, даже зимний, а потом — всё уже не так. И получил интересный ответ: «Очень просто: в детстве мать вселяет в тебя ощущение безопасности и тогда все месяцы кажутся безоблачными. Но позже, если у твоей матери появляются проблемы, все меняется».

Я подумал: действительно — с началом войны хорошая погода кончилась как бы навсегда. Только после ухода немцев снова распогодилось. Ненастье продолжалось, пока у взрослых хватало забот.

Вернемся в июль 1939 года. Мы с матерью, сестрой и чемоданами поехали на пролетке на Краковский вокзал. А потом поездом из Кракова — через Тарнув — в Жешув.

В Тарнуве мы, против ожидания, стояли очень долго. Кто-то взорвал на станции камеру хранения. В купе говорили, что это немецкие диверсанты[15]. Началась паника, почти истерика. В дорогу я прихватил «Похождения Синдбада-морехода», в виде комикса, и, понимая всю серьезность ситуации, читал эту книжку, одновременно прислушиваясь к сообщениям с перрона, где люди бегали взад-вперед и кричали. Я был порядочно этим обеспокоен, но не меньше меня волновали и приключения Синдбада-морехода — характерный пример раздвоенности моего сознания во время войны. Наконец поезд тронулся и мы продолжили путь.

Боженчин я знал с детства. В Камене же все было новым и непривычным. Там жил дядя Людвик — наш единственный родственник, которого можно было назвать богатым. У него была мельница, лесопилка, локомобиль[16], пруд, два дома и мотоцикл — все это за надежной оградой. Неженатый, он держал дома «гарем», состоявший из хорошеньких служанок. И вообще был не похож на остальных родичей. Никого не пилил, не читал морали, о своих делах не распространялся и в то же время не давил на других. Тогда я увидел его впервые, второй раз — во время войны, а третий — на каникулах в 1949 году, после окончания школы. Покойся с миром, «непохожий на всех родичей».

После войны я не раз читал воспоминания, в которых подчеркивалось, что лето 1939 года было каким-то особенным. Может быть, мрачная действительность долгой оккупации наложилась на то время, породив потом запоздалый эффект ностальгической тоски и грусти. Во всяком случае, мои воспоминания — в том же духе. Дядюшка подарил мне мою первую мелкокалиберку с кучей патронов и финку и предоставил в мое распоряжение пруд с лодкой, разрешив делать что душе угодно, с единственным условием — не опаздывать на завтрак, обед и ужин.