Разумеется, в этот день, который придворные летописцы с придыханием назовут великим и историческим, а придворные версификаторы прославят в латинских и испанских стихах, Питер Брейгель не оставался дома. Пышная яркость нарядов, особенно заметная в свете сентябрьского солнца, узоры ковров, свисающих с балконов, штандарты и знамена, развевающиеся на ветру, пухлые облака дыма от орудийного салюта, серебряные вспышки подъятых к небу труб, но главное — торжественная, иногда чуть глуповатая напряженность празднично разодетых горожан, высокомерные физиономии испанской свиты Филиппа; художнику было на что поглядеть в этот день, было что запомнить, над чем поразмыслить.
Вместе со всеми антверпенцами он стремился разглядеть того, ради кого были все эти долгие и многотрудные приготовления, совершались все эти непомерные траты. Одни триумфальные арки обошлись в тысячи гульденов каждая. И посреди этого ликования — истинного или показного — он видел молодое, бледное, высокомерно-замкнутое лицо и глаза, смотревшие сквозь людей, над людьми, мимо людей.
Кроме понятных причин, приковывающих все взгляды к Филиппу, у Брейгеля, наверное, была еще одна, особенная и личная. Молодой ученик художника и наследник императора были почти что ровесниками, во всяком случае, принадлежали к одному поколению. Государственный визит, повергший в такой трепет все Нидерланды, совершал совсем еще молодой человек. Вместе со всей толпой художник вглядывался в лицо своего ровесника. Он старался прочитать в этом лице характер, а в характере — судьбу не самого этого человека, а тех, кем он станет повелевать.
То, что он видел, вселяло тревогу. Пусть худо и тщедушно тело будущего повелителя, затянутое в парадный костюм. В конце концов, ни простой человек, ни принц крови не выбирают бренную оболочку по своему желанию. Страшно другое. Ничто, решительно ничто — ни сентябрьское солнце, ни приветственный перезвон городских колоколов, ни фанфарные сигналы труб, ни раскрасневшиеся от волнения лица самых красивых горожанок, ни пушечный салют, ни торжественные приветственные речи, — ничто не вызывает ответного движения на этом замкнутом, запертом, отгороженном от всего лице.
Да заметил ли вообще его высочество наши приготовления? — разочарованно сетовал Питер Кук. Вознаграждение за парадную арку он получил от города давно и сполна. Но ему страстно хотелось другого — одобрения. Одобрения высочайшего гостя. Его не воспоследовало. Не утешало даже то, что Филипп вообще не поднял взора ни на одну из арок, под которыми проезжал. Словно их и не было вовсе. Питер Кук не смог скрыть своей досады.
